Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса
Шрифт:
Слава Богу, все! Амаро побежал в ризницу снимать облачение, а важная няня, папаша Гедес, прослезившиеся дамы, старые Богомолки и толпа детишек потянулись вон из церкви под перезвон колоколов. Пригибаясь под зонтиками, шлепая по лужам, они несли домой героя дня, Франсиско, новоприобретенного христианина.
Амаро торопливо взбежал по лестнице в свою комнату: он предчувствовал, что Дионисия ждет его.
И действительно, она уже сидела там, вся перепачканная дорожной грязью, измученная ночной борьбой. Увидя Амаро, она начала всхлипывать.
– Что, Дионисия?
Дионисия громко заплакала, не ответив ни слова.
– Умерла! – вскрикнул Амаро.
– Ох,
Амаро упал на кровать как подкошенный.
Дионисия начала громко звать кухарку. Они прыскали Амаро в лицо водой, туалетным уксусом. Он пришел в себя, хотя все еще был очень бледен, и молча отстранил их обеих рукой, потом уткнулся лицом в подушку и заплакал навзрыд. Ошеломленные женщины потихоньку выбрались из комнаты и ушли на кухню.
– Видно, они с мениной были в большой дружбе! – начала Эсколастика шепотом, как в доме, где есть покойник.
– Привык! Почитай каждый день к ним ходил… Ведь они были как брат с сестрой, – объясняла заплаканная Дионисия.
Они заговорили о сердечных болезнях: Дионисия рассказала Эсколастике, что бедная барышня скончалась от лопнувшей аневризмы. У Эсколастики тоже было больное сердце; выражалось это в скоплении кишечных газов, а началось из-за побоев, которые она терпела от покойного мужа. Да, она тоже мало видела хорошего в жизни!
– Выпьете чашку кофе, сеньора Дионисия?
– Сказать правду, сеньора Эсколастика, мне бы лучше рюмку винца…
Эсколастика побежала в таверну на углу, принесла под фартуком пинту вина, и сеньоры уселись за стол. Одна макала сухарики в кофе, другая попивала винцо, и обе, качая головами, говорили о том, что вся земная жизнь – сплошные слезы и воздыхания.
Пробило одиннадцать. Эсколастика уже подумывала, не снести ли тарелку бульона сеньору священнику, когда он сам позвал ее из комнаты. Она застала его уже одетого: на голове цилиндр, сюртук застегнут на все пуговицы; воспаленные глаза красны от слез.
– Эсколастика, сбегайте на постоялый двор к Крусу, пусть пришлет мне верховую лошадь… Поскорее.
Затем он попросил к себе Дионисию и, сев рядом с ней так близко, что почти касался коленями ее колен, потребовал подробного отчета обо всем, происшедшем ночью. Лицо его было бледно и неподвижно, как гипсовая маска. Дионисия рассказала про внезапные конвульсии, такие сильные, что она, Жертруда и сеньор доктор втроем не могли удержать больную; про то, как Амелии отворили кровь, про часы полного бесчувствия, а потом про тяжкое удушье, от которого лицо ее стало лиловым, как ризы святых в церкви…
Слуга с постоялого двора привел лошадь. Амаро вынул из ящика, где лежало белье, маленькое распятие и вручил его Дионисии, которая должна была вернуться в Рикосу, чтобы помочь убрать покойницу.
– Положите распятие ей на грудь; это ее подарок.
Он вышел, вскочил в седло, а выехав на дорогу в Баррозу, пустил лошадь галопом. Дождь перестал; среди бурых туч то и дело проскальзывал луч бледного декабрьского солнца и играл на траве, на мокрых камнях.
У засыпанного колодца, откуда виден был дом Карлоты, ему пришлось остановиться: дорогу запрудило стадо овец; пастух, с наброшенной на плечо меховой курткой и бурдюком за спиной, напомнил ему Фейран и жизнь в горах; в памяти Амаро вновь прошла вереница обрывочных картин: горный пейзаж в сероватой дымке; Жоана, с глупым смехом раскачивающая язык колокола; ужин в Гралейре, где подали жареного козленка и они с аббатом сидели у очага, в котором трещали сырые дрова; долгие, грустные дни, когда он
И его охватила жажда уединения; уехать в горы, подальше от людей и городов, снова зажить этой дикой волчьей жизнью, похоронить себя и свою любовь…
Дверь оказалась на запоре. Падре Амаро долго стучался, кричал, ходил вокруг дома, обошел хлев, заглянул во внутренний двор. Никто не отвечал. Тогда он направился в деревню, ведя лошадь в поводу. Он остановился у входа в таверну, увидя на крыльце толстую женщину с вязаньем в руках. За столиком двое мужчин, перед которыми стояло по пинте вина, с остервенением играли в биску; третий, с желтым, изможденным от лихорадки лицом и с повязкой на голове, уныло следил за их игрой.
Женщина сказала, что сеньора Карлота только что проходила мимо таверны и даже зашла купить пинту масла. Наверно, она у Микаэлы, рядом с часовней. Женщина покричала кого-то в трактире; из-за пирамиды бочек высунулась косоглазая девчонка.
– Сбегай к тете Микаэле, скажи Карлоте, что ее спрашивает сеньор из города.
Амаро вернулся к усадьбе Карлоты и сел на камень, держа лошадь за поводья. Безмолвие, царившее в этом запертом доме, приводило его в недоумение и казалось зловещим. Он приложил ухо к замочной скважине в надежде услышать какой-нибудь шорох, детский плач. Но там стояла мертвая тишина, точно в покинутой пещере. Он успокоил себя тем, что, отправляясь к Микаэле, Карлота, наверное, взяла ребенка с собой. Почему он не спросил у трактирщицы, был ли у Карлоты на руках ребенок? Он еще раз оглядел чисто выбеленные стены, окно, завешенное кисейной занавеской, – весьма редкая роскошь в здешних бедных приходах, – вспомнил опрятность, порядок, начищенную до блеска посуду в кухне. Наверно, малыш лежит в чистенькой колыбельке…
Ах, вчера он был болен, безумен, если решился выложить на стол в этой кухне четыре фунта золотом, плату за год вперед, и безжалостно сказать карлику: «Я полагаюсь на вас!» Бедный, беззащитный малыш!.. Но ведь Карлота поняла, что было ей сказано ночью в Рикосе: теперь он хочет, чтобы ребенок остался в живых, чтобы он был заботливо воспитан! Нет, все равно нельзя оставлять его тут под взглядом налитых кровью глаз ужасного карлика… Сегодня же отвезти его в Пойяйс, к Жоане Каррейра…
Нет, нет, все эти разговоры про «поставку ангелочков» – просто россказни, глупая болтовня. Его сын сейчас находится в доме у Микаэлы, тщательно завернутый в одеяло, и сосет грудь своей кормилицы, здоровой сорокалетней женщины… И священнику опять захотелось покинуть Лейрию, забрать с собой Эсколастику, уехать в Фейран и там вырастить ребенка, выдав за своего племянника, и в нем находить черты Амелии, и вновь перевивать волнения этой любви, заполнившей два года его жизни. Там, в тиши и отрешенности, он кончит свои дни, как его предшественник, аббат Густаво, тоже воспитавший в Фейране своего племянника; а потом он успокоится навеки на деревенском кладбище и летом будет спать под ковром полевых цветов, зимой – под белым пушистым снегом…
Появилась Карлота. Посещение падре Амаро удивило ее; остановившись у калитки, она смотрела на него серьезно, слегка нахмурив лоб.
– Где ребенок? – сразу спросил Амаро.
Помолчав несколько секунд, она спокойно ответила:
– Не спрашивайте; так нехорошо получилось… Вчерашний же день, только я его принесла домой… Бедный ангелочек вдруг весь посинел и прямо у меня на руках помер.
– Лжешь! – закричал падре Амаро. – Покажи!
– Войдите, сеньор, и посмотрите сами.
– Но ведь я же вам говорил вчера!