Преступления любви, или Безумства страстей

де Сад Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа

— Друг мой, — произнес граф в ответ на восхваления полковника, — честный человек сам первый наслаждается при виде плодов благодеяний своих: разве не в этом счастье его?

Полковник поспешил сообщить дочери о сем важном разговоре с Окстьерном. Эрнестина была растрогана до слез и с легкостью всему поверила: чистые души доверчивы, их легко убедить, они с радостью поддаются на уговоры наши. Герман, однако, был менее легковерен. Несколько неосторожных слов, вырвавшихся у вдовы Шольтц, пребывавшей в радостном настроении, ибо месть ее начала осуществляться, заронили в нем некие подозрения, о которых он и сообщил своей возлюбленной. Нежное создание успокоило его.

Эрнестина попыталась доказать, что человек знатный и занимающий столь высокое положение, как Окстьерн, не способен лгать… Невинная душа! Она не ведала, что пороки, подкрепленные блестящей родословной и богатством, расцветают благодаря своей безнаказанности, отчего и становятся более опасными.

Герман заявил, что хочет сам объясниться с графом; Эрнестина запретила ему делать это. Молодой человек отчаянно сопротивлялся ее приказу; слушая лишь голос гордости, любви и отваги, он вооружился двумя пистолетами. Назавтра утром он пришел в спальню графа и застал того еще в постели.

— Сударь, — отважно начал он, — я считаю вас человеком чести. Ваше имя, положение в обществе, богатство — все это убеждает меня в сказанном. Так вот, сударь, я требую, чтобы вы дали слово, засвидетельствовав его на бумаге, что вы полностью отказываетесь от притязаний на Эрнестину. В противном случае я предлагаю вам один из этих пистолетов, дабы мы оба могли убить друг друга.

Сенатор, поначалу ошеломленный неожиданным комплиментом, начал уговаривать Германа как следует подумать, прежде чем совершать таковые шаги, и напомнил ему, что человеку его сословия не пристало делать подобные предложения знатной особе.

— Воздержитесь от оскорблений, сударь, — ответил Герман. — Я пришел сюда не для того, чтобы их выслушивать, но, напротив, чтобы потребовать у вас ответа за обиду, нанесенную мне стараниями вашими соблазнить мою возлюбленную. Вы утверждаете, что сословие мое ниже вашего, сударь? Сенатор, каждый человек имеет право требовать от другого возмещения убытков либо за имущество, у него похищенное, либо за оскорбление, ему нанесенное. Предрассудки, разделяющие сословия, — не более чем химера. Природа создала всех людей равными, нет ни одного, кто бы не появился на свет из лона ее жалким и нагим, ни одного, кого бы она породила и подвела к концу жизни его иным способом, нежели прочие свои создания. Различия между людьми состоят единственно в добродетели: достоин презрения лишь тот, кто использует дарованные ему права согласно ложным установкам, дабы безнаказанно предаваться пороку. Встаньте, граф! Будь вы сам принц, я все равно потребовал бы у вас удовлетворения. Окажите же мне его, ибо если вы не поспешите защитить себя, то я прострелю вам голову.

— Одну минуту, — сказал Окстьерн, одеваясь, — сядьте, молодой человек, и прежде, чем мы станем драться, давайте вместе позавтракаем. Вы ведь не откажете мне в таком пустяке?

— К вашим услугам, граф, — ответил Герман, — но надеюсь, что после вы все же последуете приглашению моему…

Граф позвонил; подали завтрак, и сенатор, приказав оставить его наедине с Германом, после первой чашки кофе спросил его, согласовал ли он действия свои с Эрнестиной.

— Разумеется, нет, сенатор, она даже не знает, что я отправился к вам.

— Но если дело обстоит именно так, то в чем тогда причина неуместного поведения вашего?

— Опасения быть обманутым, уверенность, что если кто-либо влюбился в Эрнестину, то он уже не сможет отказаться от нее, наконец, желание самому во всем разобраться.

— Скоро вы все поймете, Герман. Я должен побранить вас за беззастенчивое

поведение ваше… и хотя подобный необдуманный шаг, возможно, и изменил бы планы мои относительно дочери полковника, я тем не менее сдержу слово… Да, Герман, вы женитесь на Эрнестине: я это обещал, и так будет. Я вовсе не уступаю вам, молодой человек, я вообще не создан для того, чтобы уступать. Одна лишь Эрнестина может добиться от меня всего, и ее счастью я приношу в жертву свое собственное.

— О какое великодушие!

— Повторяю, вы мне ничем не обязаны. Все, что я делаю, я делаю только ради Эрнестины, и лишь от нее жду я изъявления признательности.

— Позвольте же и мне разделить эту признательность, сенатор, и принести вам тысячу извинений за свою горячность… Но, сударь, если я могу рассчитывать на ваше слово, а вы намереваетесь сдержать его, то не откажетесь ли вы подтвердить мне это письменно?

— Я? Я напишу все, что вы хотите, но это лишнее; подозрения ваши напоминают безрассудный поступок, который вы только что себе позволили.

— Но это надо, чтобы успокоить Эрнестину.

— Она не так подозрительна, как вы, и доверяет мне. Однако пусть будет по-вашему, я дам вам письменное подтверждение слов своих, но записку я составлю сам, адресуя ее лично Эрнестине. Иным образом условие ваше для меня невыполнимо. Оказывая вам услугу, я не могу одновременно терпеть унижение от вас…

И сенатор, взяв письменный прибор, начертал следующие строки:

«Граф Окстьерн обещает Эрнестине Сандерс предоставить ей полную свободу выбора, а также принять необходимые меры, дабы она скорейшим образом смогла насладиться радостями Гименея, чего бы то ни стоило тому, кто боготворит ее и готов отдать себя на ужасное заклание».

Несчастный Герман, не понимая истинный жестокий смысл записки сей, взял ее, покрыл страстными поцелуями, снова принес свои извинения графу и помчался к Эрнестине, неся ей мрачный трофей победы своей.

Мадемуазель Сандерс еще раз пожурила Германа, обвинила его в недоверии к ней. Она потребовала, чтобы отныне Герман никогда более не доходил до крайностей с людьми, чье положение в обществе выше его собственного. Она опасалась, что граф, уступив из-за осмотрительности, после размышлений может прийти к решениям, кои станут роковыми для них обоих и в любом случае неизмеримо повредят отцу ее.

Герман успокоил возлюбленную, показав ей записку… Она прочла, также не поняв скрытого смысла. Сообщили обо всем полковнику, и тот еще живее, нежели дочь его, высказал свое неодобрение поведения молодого Германа. Однако в конце концов все успокоились, и трое друзей наших, вполне доверившись обещаниям графа, расстались.

После сцены с Германом Окстьерн тотчас же спустился в комнаты вдовы Шольтц. Он поведал ей о случившемся, и эта злобная женщина, убедившись окончательно, что соблазнить молодого человека ей не удастся, решила полностью посвятить себя содействию графу в его замыслах, обещав помогать ему во всем, пока несчастный Герман не будет сокрушен.

— Я знаю верное средство его погубить, — заявила гнусная мегера. — У меня есть второй ключ от его кассы, он не знает о нем. В скором времени мне надобно выплатить сто тысяч дукатов гамбургским негоциантам, и лишь от меня зависит успех сей операции. Если денег не окажется на месте, то ему ничего не останется, как жениться на мне, иначе он пропал.

— В последнем случае вы сразу дадите мне знать, — сказал граф. — Будьте уверены, я стану действовать так, что наша месть свершится наилучшим образом.