Преступления могло не быть!
Шрифт:
— Несправедливо? — лукаво вставил воспитатель.
Санька стрельнул хитрющими, с прищуром глазами. Нет, мол, начальник, не проведешь. Ответил, не задумываясь.
— Пойман вовремя, осужден правильно.
По молодости он бы еще стал доказывать, что на него сфабриковали дело, кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините.
— Слушай, что я тебе скажу, Александр Поликарпович, — продолжал Нурсеитов. — Подурил ты за свою жизнь — на десятерых хватит. Ну, это, как говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить заново. Пора. Вот уже
— Поздно, начальник. Потому не трать зря силы, — без обиняков ответил Жердь.
— Я от тебя не отступлюсь. Нарушений у тебя не будет, на свободу выйдешь человеком.
— Что предлагаешь, начальник?
— Будешь мне помогать.
— Ну-да! Разогни! — без притворства засмеялся Жердь. — Говоришь, с тобой перевоспитывать «зэков»?
— Перестань дурака валять! — оборвал замполит. — Невесело, вижу. Возраста бы своего постыдился.
Санька приутих. Воспитатель продолжал:
— Кому, как не тебе, знать: все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно ведь стало морочить голову молодым?
— Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь.
— Тут ты не верти. Жидковато с пополнением.
— Плохо знаешь, начальник. Никак с гражданки? — попутно осведомился Жердь.
— Могу ответить. Работал учителем, потом окончил Ленинградскую политехническую школу, и вот теперь — у вас.
— Туго придется, — откровенно заявил Жердь.
— Любая работа требует сил, — ответил Нурсеитов словами Саньки. — Так что? Будешь помогать или вредить?
— Вижу, человек ты, начальник. Потому ни то, ни другое. Золотая середина. Ты живешь, дай жить и мне.
— Или никакого житья, или жизнь по-новому!
Жердь встал, косо повел плечом.
— Дело твое. Тайга — закон, медведь — хозяин, — сказал и вышел.
День заключенного — это время суток, ограниченное двумя звонками, в которое один преступник по-новому взглянул на жизнь, второй понял, что спасение для него в труде, третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный получил дополнительный срок.
Если учитывать, что адски трудная работа с осужденными не так щедро приносит зримые плоды, то дела Нурсеитова шли неплохо. По его инициативе в колонии открылась общеобразовательная вечерняя школа, курсы профтехобучения. Большая часть заключенных хотела поспеть всюду: нужна и хорошая специальность, и аттестат бы недурно получить. Люди спешили в новую жизнь. И только Санька Жердь стоял на распутье. Слишком долго ломало его и карежило, чтобы вот так сразу решиться сойти со знакомой тропы.
На душе было гадко и тоскливо — хоть вой. Нужен был человек, который бы выслушал, понял. Пусть даже и не понял бы он Саньку, только выслушал, а потом, черт с ним, пожалел. И человек этот уже был. Санька знал.
Описав полукилометровый квадрат вдоль нетесаного забора, Жердь остановился.
«Ку-ук», — донесся из тупика гудок маневрового паровоза. Санька насторожился. Стали различимы звуки городского транспорта, говор людей. Как слепой ориентируется по запахам, шумам, голосам, так и Жердь старался понять, что происходит по ту сторону забора. Он долго вслушивался в мало понятную ему музыку города. Там была жизнь! Непознанная, но дорогая для Саньки.
Нурсеитов ждал Санькиного прихода. Не по вызову, а вот так, чтобы он явился к нему сам. Воспитатель давно заметил наступивший у заключенного перелом.
— Скажи, начальник, — начал в раздумье Жердь, — правда, что «зэков» на работу не принимают? Ну, там, на воле?
— Кто это тебе сказал?
— Ходят слухи. Филипп Ломако сказал.
— Только он и мог придумать такое.
— Ну, а все же? Принимают?
— Да мы тебя, Александр Поликарпович, сами устроим. Получай специальность, работай. Люди ведь не помнят зла. Выучишься, не будешь иметь нарушения, а там и о досрочном освобождении подумать можно.
— А я ведь, кажется, того, начальник, — неопределенно сказал Жердь.
С этого дня Санька стал задумчив, теперь его часто выводили из себя глупые шутки окружающих. Однажды, когда Нурсеитов проводил в бараке беседу, с улицы влетел заключенный Котов.
— Приветик, темнота! — отсалютовал своему сподвижнику по штрафному изолятору Пластову. — Пошли в клуб слушать сто тридцать пятую симфонию Шостаковича.
— Чего это я пойду слушать сто тридцать пятую, если я предыдущих сто тридцать четыре не слыхал, — отговорился тот.
Жердь раздраженно постучал костлявым пальцем по стриженой голове Котова.
— Чему тебя в школе учили!
— Не помню, — обалдел заключенный. — Кажется, читать, писать и металлолом сдавать.
— То-то, не помнишь! Все балагуришь, ребеночек.
Сейчас, как никогда, Нурсеитов видел, что «железо пора ковать». Из Саньки можно сделать человека. Но одними беседами его не возьмешь. Нужно что-то существенное.
Случай такой скоро представился. На имя Нурсеитова пришла почтовая карточка, в которой было всего несколько слов, но которые заменили много месяцев упорной работы с преступником.
Еще в тот далекий день, впервые знакомясь с «делом» Саньки, Нурсеитов подумал, что заключенный намеренно умолчал о себе. Натолкнули воспитателей на эту мысль Санькины связи с гражданскими. К нему часто просились на свидание какие-то парни и женщины, они приносили передачи. Для замполита это послужило зацепкой. Он запретил Саньке передачи. Жердь не кричал, не требовал прав, только как-то пристальнее стал следить за воспитателем. Однажды без злобы сказал:
— Нечестно, начальник. Законность нарушаешь.
— Все правильно, Александр Поликарпович, — не без желчи ответил Нурсеитов. — Я еще родственниками твоими поинтересуюсь.
Жердь заметно растерялся.
Родственники действительно отыскались. В беседе с одним из парней, который пришел на свидание к Саньке, Нурсеитов узнал, что Жердь когда-то оставил жену. Было это давно, и где теперь эта женщина, парень не знал. Воспитатель заполучил ее самый неточный адрес.
Сначала переписка со всевозможными организациями и людьми. Накопилась папка писем, а одного, нужного, не было. И вот только теперь — эта почтовая карточка. Писала мать Санькиного ребенка.