Претендент на престол
Шрифт:
Когда расселяли прежних по избам, Афродита Глады-шева, которой досталась маленькая, сухая, но очень надменного вида бабка с шестилетним внуком, раскричалась на всю деревню, что она никого к себе в дом не пустит, что покойный Кузьма Матвеевич не для того этот дом строил и вкладывал в него душу, чтоб держать в нем кого попало и вшей разводить.
Может, Афродиту никто особо не стал бы и слушать, жильцов могли вселить и принудительно, но старуха, заглянув в избу, вылетела оттуда с вытаращенными глазами и сказала, что в такие антисанитарные
Афродита со свойственной ей непоследовательностью взбеленилась еще больше и стала доказывать, что никакого такого запаха в доме нет и, напротив, воздух у нее чист, как в сосновом бору. Спорила она с таким жаром, как будто пыталась завлечь старуху обратно, но та и слушать не стала и спросила председателя, не может ли он подобрать ей что-нибудь другое. Председатель обратился к Нюре, она посмотрела на старуху эту надменную, на внука ее, такого славного белокурого мальчика, и, не раздумывая, сказала.
– Пусть живут.
Старуха и к Нюре вошла с опаской, присматриваясь и принюхиваясь, и поинтересовалась, нет ли клопов.
– Есть маленько, - застенчиво улыбаясь, сказала Ню-ра.– Без клопов как же?
– Что же, у вас здесь у всех клопы?
– Как же, - сказала Нюра.– Где люди, там и клопы.
Старуха смирилась и стала раскладываться. Багаж ее состоял из двух больших желтых чемоданов с латунными замками и четырех узлов со всевозможным скарбом, включая эмалированный горшок для ребенка.
В виде ли компенсации за клопов или просто так, старуха, не спрашивая, заняла горницу и сказала, что спать сбудет с внуком вдвоем на кровати, на которой Нюра когда-то спала с Чонкиным. Нюра удивилась, но возражать не стала, сказав только, что возьмет себе одну подушку.
– А где же вы будете спать?– спросила старуха
– Найду где, - улыбнулась Нюра.
Старуха, оценив Нюрину скромность, смягчилась, рассказала, как тяжело они ехали, по ночам без гудков и света, поезд часто останавливался, но никто никогда не знал на сколько, на сутки или на минуты, люди, боясь отстать, нужду справляли на ходу в открытые двери.
Она рассказала, что зовут ее Олимпиада Петровна, а мальчика Вадик, он сын ее дочери, медсестры, а отец Вадика политрук Ярцев (по совпадению случайностей, какое бывает только в романах и в жизни, это был тот самый Ярцев, под руководством которого еще недавно Чонкин проходил азы политграмоты).
– А вас как зовут?– поинтересовалась старуха.
– А меня Нюрка, - услышала она в ответ.
– Что значит Нюрка?– недовольно переспросила старуха.– Нюрками коз зовут или кошек. Вы мне скажите
После этого она стала звать Нюру по имени-отчеству - Анной Алексеевной.
Олимпиада Петровна сначала обращалась к Нюре с просьбами одолжить соли, луковицу или что-нибудь из посуды, но скоро почувствовала себя полной хозяйкой.
– Анна Алексеевна, - сказала она однажды, умильно глядя на лежавшего под столом кабана Борьку, - а почему бы вам его не продать? Я бы вам за него сатиновый отрез дала. Не продадите?
– Нет, - сказала Нюра.
– И резать не будете?
– Нет.
– Жаль.– Олимпиада Петровна смотрела на кабана с сочувствием, как смотрят на человека, растратившего зря молодые годы и не достигшего того, к чему был предназначен судьбой.
После этого она стала вести с Борькой планомерную борьбу и возмущалась, как это можно держать животное в доме, где ребенок.
Вадик к Борьке относился иначе, он всегда норовил почесать кабана за ухом, чего старуха, конечно, не разрешала.
О личной жизни Нюры Олимпиада Петровна ничего не спрашивала до тех пор, пока не увидела фотографию Чайкина, приколотую булавкой к стене, над лавкой, где теперь спала Нюра.
– Это ваш муж?– спросила струха.
– Муж, - сказала Нюра не очень уверенно. г-л
– На фронте?
– Нет, - сказала Нюра, - в тюрьме.
Она сказала это просто, как будто сидеть в тюрьме занятие не менее достойное, чем любое другое. Но старуха такой точки зрения не разделяла.
– В тюрьме?– переспросила она.– И за что же?
– А ни за что, - так же просто сказала Нюра. Старуха ничего не ответила, ушла к себе в комнату, но вскоре вернулась.
– Анна Алексеевна, - сказала она с каким-то скрытым вызовом, - а ведь у нас ни за что не сажают.
– Да?– удивилась Нюра.– А у нас сажают.
20
Среди ночи Нюру разбудил испуганный шепот:
– Анна Алексеевна, Анна Алексеевна!
– А? Что?– Нюра трясла головой, никак не могла проснуться.
– Вы слышите?– Над ней стояло привидение - Олимпиада Петровна в длинной, до полу, ночной рубашке.
– Что?– спросила Нюра.
– Тесс. Слышите? Там кто-то ходит.
– Где?
– Да на улице же.
Полузакрыв глаза, Нюра лежала и слушала. На стене шипели и щелкали ходики: шшш-тук-шшш-тук-шшш-тук.
– Слышите?
– Это часы, - сказала Нюра.
– Да при чем тут часы?– сердилась старуха.– Я вам говорю: там, на улице.
Нюра приподнялась на локте и посмотрела в окно. За окном шел дождь, свистел ветер, ветка облетевшего клена стучала в стекло.
– Это дождь, - сказала Нюра.– Когда дождь, то всегда кажется, будто кто-то ходит.
– Анна Алексеевна, - обиделась старуха, - я еще пока с ума не сошла. Я вам говорю: там кто-то ходит.
Нюра прислушалась.