Претерпевшие до конца. Судьбы царских слуг, оставшихся верными долгу и присяге
Шрифт:
Он, мне думается, не знал народа. У Него было такое отношение к народу: добрый, хороший, мягкий народ. Его смутили худые люди в этой революции. Её заправилами являются «жиды». Но это всё временное. Это всё пройдет. Народ опомнится и снова будет порядок. Однако я убеждена в этом, наблюдая Его, Он ни за что бы не пошёл снова на Престол. Он этого не хотел. Он желал только одного: чтобы Он мог жить в своей Семье покойной жизнью семьянина.
ГОСУДАРЫНЯ, как была Царицей раньше, так и осталась Ею. Самая настоящая Царица: красивая, властная, величественная. Именно в Ней самым Её характерным отличием была Её величественность. Такое Она впечатление производила на всех. Идёт, бывало; ГОСУДАРЬ, нисколько не меняешься. Идёт Она – обязательно одёрнешься и подтянешься. Однако Она вовсе не была горда. Она не была и женщиной со злым характером, недобрым. Она была добра и в душе смиренна. Народа своего Она также не знала и не понимала. Она так же смотрела на него, как и ГОСУДАРЬ: хороший,
Я могу Вам рассказать вот про какой случай. Однажды я с Ней сильно и горячо поспорила, так что и я и Она расплакались во время спора. Она, не понимая совершенно солдат, их отношения к Ним, которого они, конечно, не смели всё-таки обнаруживать в глаза, как-то однажды в разговоре со мной стала высказывать эти свои мысли: народ хороший, а вот, если бы офицеры были более энергичны, тогда было бы другое. Выходило так, что солдаты – ни в чём не виноваты. Виноваты офицеры, которые не умеют ими управлять. Так после всего, что совершилось за эту войну и революцию с Россией, мог говорить только человек, который не знает и не видит народа. Я и стала убеждённо и откровенно Ей возражать. Я стала ей говорить, что Она не знает, очевидно, что переносили и что переносят сейчас несчастные офицеры от солдат, что Она ничего этого не видит сама и Ей, щадя Её, не говорят этого. Видно было, что мои слова идут совершенно вразрез с Её сложившимся убеждением. Она очень волновалась и расплакалась. На меня этот разговор тоже нехорошо подействовал. К вечеру у меня разболелась голова, и я не могла прийти к ним на их детский спектакль. Она прислала ко мне камердинера, звала меня и написала мне письмо, прося меня не сердиться на Неё. В этом случае Она, по-моему, вылилась вся, какая Она была. Она не была вовсе горда в дурном смысле этого слова. Этого и не могло быть в Ней, потому что от природы Она была умная.
Я могу ещё рассказать про один случай Её доброты, как человека. Она меня однажды спросила сама, посылаю ли я деньги моей матери. Как раз было такое время, когда мне матери послать было нечего. Тогда Она настояла, чтобы я взяла у неё денег и послала бы моей матери. Я поэтому вот и говорю, что черты Её натуры, которые заставляли видеть в ней Царицу, вовсе не были отрицательными чертами: Её гордости, надменности. Она не была такой. Она была именно величественна, как Царица.
Она сильно и глубоко любила ГОСУДАРЯ. Любила Она Его, как женщина, которая имела от Него Детей и много лет жила с Ним хорошей, согласной жизнью. С мужем у Неё были прекрасные, простые отношения. Они оба любили друг друга. Но ясно чувствовалось, что главой в доме был не Он, а Она. Она была той надежной крышей, под защитой которой жила Семья. Она их всех «опекала». Она была добрая, способная на добрый порыв, чтобы помочь другому. Но в то же время Она была скуповата в хозяйственной жизни: в ней чувствовалась аккуратная в хозяйственном отношении, расчётливая немка. Она имела способности к рукоделиям. Её работы были хорошие. Она хорошо вышивала и рисовала.
Она, безусловно, искренно и сильно любила Россию. Оба они с ГОСУДАРЕМ больше всего боялись, что их увезут куда-нибудь за границу. Этого Они боялись и не хотели этого. Я удивляюсь Её какой-то ненависти к Германии и к Императору Вильгельму. Она не могла без сильного волнения и злобы говорить об этом.
Она мне говорила много раз: «Если бы Вы знали, сколько они сделали зла моей Родине». Она говорила про своё герцогство, и я не знаю, за что Она так ненавидела немцев и Вильгельма, когда выражала эти свои мысли. Когда Она говорила про революцию, Она ещё тогда, когда не было никаких большевиков (это понятие в Тобольске до самого Их отъезда не было обособлено в самостоятельное: большевики – это вообще революция; так нам это там, в глуши, представлялось), говорила с полным убеждением, что такая же судьба постигнет и Германию. Она это высказывала с чувством злорадства. Я ясно чувствовала тогда Её мысль: революция в России – это не без влияния Германии. Но за это она поплатится сама тем же, что она сделала и с Россией. И ясно видно было, что эта мысль Её радовала.
Она была сильно религиозна. У такого человека, как Она, это не могло быть лживым. Её вера в Бога была искренняя и глубокая. Но я не понимала и сейчас не понимаю в Ней одного в этом отношении: откуда у Неё могло родиться и так сильно укорениться чувство обрядности по православному, когда Она родилась и воспитывалась в ином исповедании. Мне казалось и кажется, что, как Царица, как первая женщина, Она старалась показать пример должного, как Она понимала это должное. Я никак не могу иначе этого понять и объяснить. Для Неё церковные службы не были связаны с настроением, а в этом для меня, например, все. Однажды Она настойчиво стала мне говорить, чтобы я говела вместе с Ними на первой неделе Великого поста. Я стала отказываться, так как не привыкла говеть на первой неделе и всегда говела на Страстной. Отказываясь, я бросила
Я не видела в Ней истерички. Она, наоборот, была очень сильна характером и волей. Болезненного проявления Её религиозного чувства я не видела. Я вообще не знаю, чем была Она больна и болела ли Она.
Я думаю, что если бы Семья лишилась Александры Фёдоровны, то такой же «крышей» для неё была бы Татьяна Николаевна. Она унаследовала натуру матери. Очень много было в Ней материнских черт: властность характера, склонность к установлению порядка в жизни, сознание долга. Она ведала распорядками в доме. Она заботилась об Алексее Николаевиче. Она всегда гуляла с ГОСУДАРЕМ во дворе. Она была самым близким лицом к Императрице. Это были два друга. Поэтому она и не была взята тогда ГОСУДАРЫНЕЙ при отъезде из Тобольска, что на неё был оставлен Алексей Николаевич. Она была, безусловно, самым необходимым человеком в семье для родителей. Но мне казалось, что Она не была такая бодрая, как мать.
Я не знаю, почему так выходило, но мне не о чем с Ней было говорить и не хотелось этого. Я не знаю, была ли Она развитая и начитанная. Она всегда читала с Гендриковой. Она любила хозяйничать. Любила вышивать и гладить бельё.
Я гораздо больше любила Ольгу Николаевну. Она унаследовала много черт отца. Она на меня производила своей ласковостью, всей собой также «чарующее» впечатление милой, хорошей русской девушки. Она не любила хозяйства. Она любила уединение и книги. Была она начитанна. Вообще она была развита. Она, мне кажется, гораздо больше всех их в Семье понимала своё положение и сознавала опасность его. Она страшно плакала, когда уехали Отец с Матерью из Тобольска. Может быть, Она сознавала тогда что-нибудь. Она производила на меня впечатление человека, который что-то неудачно пережил. Бывало, Она смеется, а чувствуешь, что её смех сверху, а там, в глубине души, ей вовсе не смешно, а грустно. Так же, как и Отец, Она была со всеми окружающими проста и ласкова, предупредительна и приветлива. Она больше других любила, кажется, Марию Николаевну.
Мария Николаевна была самая красивая, типично русская, добродушная, весёлая с ровным характером, приветливая девушка. Она любила и умела «поговорить» с каждым, в особенности с простым народом, солдатами. У неё было всегда много общих тем с ними. Говорили, что она уродилась в Александра III наружностью и силой. Она была очень сильная. Когда нужно было больному Алексею Николаевичу куда-нибудь передвинуться, кричит: «Машка, неси меня». Она всегда его и носила. Её очень любил, прямо обожал комиссар Панкратов. К ней, вероятно, хорошо относился и Яковлев, когда они ехали на пароходе. Девочки потом смеялись, получив письмо от неё из Екатеринбурга, в котором она, вероятно, им писала что-нибудь про Яковлева: «Машке везёт на комиссаров». Она имела способности по рисованию и рукоделию.
Анастасия Николаевна одна из всех была какой-то неотёсанной и грубоватой. Была совсем не серьёзна. Не любила заниматься и готовить уроки. Выезжала всегда на Марии Николаевне. Они обе, надо сказать, были отсталые в науках. Они не умели обе писать сочинений и совершенно не были приучены выражать своих мыслей. Это надо объяснить неудачным выбором к ним преподавателя Петрова, который учил их в Царском. Они сами мне рассказывали про него: глухой сильно, он не слышал, что они ему отвечают. Шалуньи-девчонки болтают ему всякий вздор и тешатся этим, а он думает, что они ему отвечают уроки. Анастасия Николаевна была вообще ещё ребёнком и к ней так и относились, как к маленькой.
Я любила больше всех Алексея Николаевича. Это был милый, хороший мальчик. Он был умненький, наблюдательный, восприимчивый, очень ласковый, весёлый, жизнерадостный. Он был способный от природы, но был немножко с ленцой. Если он хотел выучить что-либо, он говорил: «Погодите, я выучу». И если действительно выучивал, то это у него оставалось и сидело крепко. Он привык быть дисциплинированным, но он не любил придворного этикета. Он не переносил лжи и не потерпел бы её около себя, если бы взял власть когда-либо. У него были совмещены черты и отца и матери. От отца он унаследовал его простоту. Совсем не было в нем никакого самодовольства, надменности, заносчивости. Он был прост. Но он имел большую волю и никогда бы не подчинился никакой женщине. Вот ГОСУДАРЬ, если бы Он [снова] взял власть, я уверена, он бы забыл и простил поступки тех солдат, которые ему были известны в этом отношении. Алексей Николаевич, если бы получил власть, этого бы никогда им не забыл и не простил и сделал бы соответствующие выводы. Он не любил придворного этикета и говорил про Тобольск: «Здесь лучше. Меня там (во дворце в Царском) обманывали. Меня там ужасно обманывали». Он уже многое понимал и понимал людей. Но он был замкнут и выдержан.