Преторианец
Шрифт:
По главной площади проходили, должно быть, тысяча новехоньких танков — каждый по двадцать пять тонн, в желтом песочном камуфляже. Танки грохочут, земля дрожит под ногами, и на башне каждого танка командир в тропической защитной униформе под цвет танков… и с «мертвой головой» в петлицах. Устрашающее зрелище, черт возьми, словно там собрались танки со всего мира — походило на то, что Уэйвелл обречен… и тут я приметил один танк с провисшим траком, очень заметный, и мне показалось, что я его уже видел. Чуть позже я снова его увидел и расхохотался во весь голос — не мог удержаться. Представь, Роммель стоит на трибуне, отдает салют, суровый вид, взгляд голубых глаз устремлен вдаль — а его танки выезжают с одного конца площади, делают
— Я для того и прибыл, — ответил Годвин, — чтобы немного развеяться.
Энтузиазм Макса Худа был заразителен. Он словно впрыснул в Годвина совершенно несвойственный тому дух. Услышав его предложение, Годвин дождаться не мог, когда окажется с Максом в пустыне. Увидеть своими глазами, присмотреться, как говорят бритты. И логика, по соображениям Годвина, была на его стороне. Уэйвелл только что вернулся в Каир после посещения Эль-Агейлы — передовой линии британских войск. Триполи лежал в нескольких сотнях миль к западу по Средиземноморскому побережью: на полпути до Сирта — той точки на карте, где Роммель расположил свою штаб-квартиру. Уэйвелл, с которым Годвин и Худ 25 марта провели около часа, был обеспокоен. Его не удовлетворяли оборонительные позиции Нима, протянувшиеся от Бенгази к южным окрестностям Эль-Агейлы: при всем уважении к боевым заслугам Нима Уэйвелл назвал выстроенную им оборону «просто бредовой». Хуже того, половина тяжелых быстроходных танков 2-го бронетанкового дивизиона в той или иной степени требовала ремонта. Впрочем, как он сказал под конец разговора: «Я сделал все, что мог. Ни одной клюшки не оставил в запасе. Греция важнее всего, и тут я ничего не в силах изменить».
Худ, которому силы немцев были известны не хуже, чем британскому командованию, постарался успокоить Уэйвелла. Он сам убедился, что германская танковая мощь — наполовину фальшивка: фанерные модели в натуральную величину, поставленные на автомобили «фольксваген». Оформление витрины, предназначенное, чтобы устрашать малодушных.
— Роммель использует их только для создания пылевого облака, — сказал Худ. — Зрелище дьявольски впечатляющее. Я и сам впечатлился, когда в первый раз увидел, но уверяю, они совершенно безобидны.
Они вылетели в Бенгази двадцать седьмого числа на попутном самолете Королевских ВВС, в твердой уверенности, что в ближайшее время никто не начнет стрелять. Годвин полагал, что чрезвычайно удачно выбрал время.
Запив ленч чаем из термоса и совершив экскурсию по укреплениям Бенгази, Худ с Годвином подсели на грузовик, шедший по прибрежной дороге к передовым британским постам Эль-Агейлы. Оборонительные укрепления выглядели тщательно продуманными. Было жарко, донимали мухи, и казалось, войска в данный момент ничто не тревожит. Годвин засыпал в палатке на внешнем периметре обороны, прислушиваясь к странному, успокоительному шороху песка у брезентовых стен и ночному бризу. Трудно было вообразить Роммеля и его армию в этой проклятой пустыне, где-то под Сиртом, до которого отсюда километров двести. Они там ждали — ждали новых танков, свежих боеприпасов, свежих войск, ждали часа битвы. В полусне ему пришла мысль, что все они спят этой ночью в пустыне под звездами: друзья и враги, смертные враги, люди, которым нет причин ненавидеть друг друга.
Все это представлялось таким бессмысленным, таким отчаянно ненужным, если бы не один человек: Адольф Гитлер. Звезды смотрели на них сверху, и он гадал, что думает тот, кто смотрит на них из космического
Он услышал звук, когда лежал в палатке, дрожа от предрассветного холода, и сперва подумал, что ему что-то приснилось или почудилось. Собственно, это был не столько звук, сколько вибрация. Но Худ тут же постучал его по плечу:
— Мы немного ошиблись в расчетах, старик. Они на подходе. К завтраку Роммель будет здесь.
Они приближались, как пыльная буря — огромная туча поднялась над пустыней, и сама пустыня вздрагивала под ногами, будто бы в страхе. Худ предупреждал о фальшивых танках, которые пригнали, чтобы поднимать пыль и создавать иллюзию массированного наступления, однако, увидев танковую армию Роммеля, Годвин предпочел доверять собственным глазам.
Они наступали фронтом в тысячу ярдов длиной. Смотреть на них было, все равно что смотреть на наступающую приливную волну. Годвин оглянулся на Макса Худа.
— Похоже, они намерены выставить нас из Додж-Сити, — усмехнулся тот, пародируя американские вестерны. — И перевес на их стороне, приятель.
Командование гарнизона Эль-Агейлы разделяло мнение Худа, и потому первым боевым опытом для Годвина оказалось беспорядочное бегство под огнем. Примерно так, представлялось ему, должен выглядеть конец света. Он слышал резкий отрывистый кашель танковых орудий, и на каждом снаряде было написано его имя. Он ни за что бы не поверил, что в ближайшие две недели ему придется много хуже. Не поверил бы, что ему приведется участвовать в так называемом Тобрукском дерби, в охватившем всех на много дней паническом безумии. Ни за что бы не поверил.
Остановились на отдых в тридцати милях северо-восточнее, в местечке Мерса-эль-Брега. Наступление прекратилось. Они понятия не имели, почему и надолго ли. Самолеты Люфтваффе то и дело пролетали над головой, но из их люков ничего не сыпалось. Очень может быть, сам Роммель с небес осматривал позиции. Он любил полетать над полем боя, щелкая фотокамерой.
Мерса-эль-Брега представляла собой естественное укрепление, где было сравнительно легко защищаться. Свернув с прибрежной дороги, наступающие вынуждены были бы растянуться колонной в узком ущелье, обстреливаемом с оборонительных позиций.
Они окопались, ожидая от Роммеля новых сюрпризов, но целую неделю все было тихо. Самолеты прилетали и улетали, и Годвин мог бы улететь с одним из них, но он не торопился, тем более что Роммель, казалось, решил выждать. Он многому научился, сопровождая Макса Худа. Тот был истинным сыном пустыни. В пыльной форме цвета хаки и летных темных очках, с выгоревшими бровями и красным, как у индейца, лицом, он был здесь как дома. Он знал пустыню, как капитан Ахав, должно быть, знал океан и белого кита — давнего непримиримого врага. Что бы ни сотворила с тобой пустыня, как бы это ни было ужасно, напоминал он Годвину, в этом нет ничего личного. Он не романтизировал пустыню и не проклинал ее. Главное, говорил он, понять ее. Она не охотится за тобой, не стремится нарочно причинить тебе вред. Но ты в ней и не желанный гость, ты пришел сюда на свой страх и риск. Пустыне, в сущности, безразлично, что с тобой будет, и уж конечно она не станет подлаживаться под тебя.
Разведчики доложили, что Роммель, подходивший по прибрежной дороге, отступил и свернул в глубь материка, откуда и готовит наступление. Неделя истекла. Годвин заподозрил, что лучше бы ему улететь с одним из самолетов, пока еще было время.
Они стояли на твердой засыпанной песком скальной площадке около мили длиной, глядя на двигавшиеся к ним через пустыню танки. С первого взгляда можно было принять их за песчаную бурю, но потом взгляд различал передовые машины.
Капитан Колин Торрей — в прежней жизни дипломированный бухгалтер из Сити, — поджав губы, повернулся к Годвину: