Превращение в зверя
Шрифт:
— Вы собирались покончить жизнь самоубийством сегодня?
— Да. Но вы помешали. Как только вы уйдете, — начала я бесстыдно врать, — сразу и…
— Не стоит торопиться. Вы умрете второго декабря.
Глава 4. Шантажист
Мысль, что враг мой смертен и, значит, его можно убить, пришла ко мне позже. А в тот вечер я и не помышлял об убийстве. Сначала-то я вообще ни о чем не помышлял и не думал, лежал, отвернувшись к стене, скорчившись от боли. Но когда первый приступ прошел, когда немного отпустило, включилась мысль, но мысль эта была совсем не об убийстве. Мозг мой бился, словно в лихорадке, отыскивая простые объяснения.
Или, может, не брат, друг детства. Приехал в наш город по делам, на улице случайно встретил Елену, они разговорились, детство вспоминая. Нет ничего плохого в том, что он решил встретить ее с работы…
Или не друг детства, а просто друг. У него жена, две дочки, больная мать. Вот ради матери он и решил увидеться с Еленой: посоветоваться как с врачом, попросить содействия в устройстве в больницу.
Мысль моя билась, билась, выискивая спасительные лазейки, но об убийстве я, честное слово, не помышлял.
Успокоенный объяснениями, избавленный от кошмара, я наконец уснул. А на следующий день уже стоял на посту под кленом. Я боялся идти, боялся, что объяснения мои разобьются о жестокую реальность. И все же не мог удержаться — пошел. И целый час, нет, больше часа пребывал в настоящем блаженстве: он не явился, она, как раньше, в том, счастливом раньше поехала домой на автобусе. И, как раньше, я проводил ее до самого дома…
Почему я не ушел тогда? Что мне стоило уйти? Зачем я задержался на скамейке во дворе ее дома?
Я пребывал в блаженстве — вот почему не смог так сразу уйти. Сидел и представлял, что скоро — через полгода или того меньше — буду воспринимать этот двор как свой, родной. Мы поженимся и станем жить здесь, у нее, а мою квартиру продадим (чтобы пресечь возможность… ну, ту самую, с присылом Елене анонимного письма) и купим дачу. Я так замечтался, что не сразу понял: счастью моему конец, мечты мои никогда не осуществятся. Подъехала белая «десятка», остановилась возле Елениного подъезда, а я не сразу понял… И только когда он вышел из машины, когда поднялся по ступенькам крыльца…
Но и тут, и тут я не подумал об убийстве. Я снова стал изобретать объяснения. Вернее, вспоминать те, ночные. На плече у него висела большая спортивная сумка — с такими ездят в путешествия и в командировки, значит, обе версии — и о брате и о друге детства — подтверждаются. Он приехал из другого города с этой сумкой, другой у него с собой нет, вот разгрузил и носит. А третья, о друге с больной матерью… Да бог с ней, с третьей, двух вполне достаточно, чтобы успокоиться.
И все же до конца успокоиться мне не удалось, ночь я провел ужасную. А на следующий день, как дурак, как полный болван, вновь потащился на свой пост под клен. Только пост-то мой был уже занят. Он стоял там, мой враг. Приехал на своей проклятой «десятке» раньше меня и занял мой пост. Он меня вытеснил, с моего места согнал! Не могу передать, как я разозлился. Я был готов его убить. Не в прямом еще смысле слова, а как в запале говорят.
Я был вне себя, но даже тут нашел поводы для самоутешения. С затаенной радостью отметил, что цветов в его руке нет, что лицо у него не такое, как должно быть у влюбленного: на нем только выражение ожидания без нетерпения, без предвкушения счастья.
На следующий день у Елены был выходной. Потом две смены подряд она работала в ночь. Я не видел ее три дня, целых три дня. Я очень надеялся, что брат уже уехал, — не бесконечно же будет длиться его отпуск. Но он не уехал.
Он вообще не думал никуда уезжать. А я упрямо не отступался от братской версии. Тихой тенью скользил за ними повсюду, собирая по крупинкам подтверждения того, что между ними лишь братско-сестринские отношения. Он всегда приходил на встречу — я не допускал мысли о свидании! — без цветов. Он всегда был ровен в приветствиях, никакого влюбленного пыла не выказывал. Ну да, вот он чуть задержал ее руку в своей, но ведь всего лишь чуть. Вот Елена прижалась к его плечу, но ведь так вполне могла прижаться сестра к плечу брата. Вот она на него посмотрела, и глаза ее осветились такой любовью! Так на братьев не смотрят! Так даже на самых любимых братьев не смотрят! Я понял, понял, но все равно продолжал себя обманывать. И продолжал всюду следовать за ними, следовать и выслеживать.
Конечно, в конце концов выследил. Выследил, застал, застукал — они целовались. Они целовались прямо на улице. Они целовались под кленом. Под моим кленом они целовались. Брат и сестра. Целовались, как самые распоследние влюбленные. Не замечая ничего и никого вокруг. Меня, убитого, не замечая.
Через меня, убитого, они перешагнули и поехали в ресторан. Я, убитый, приподнялся на четвереньки и пополз за ними. Я знал, куда ползти, слышал, как они, целуясь, договаривались.
Ресторан был дорогой и потому полупустой. Мне легко удалось занять столик рядом. Я не хотел прятаться, наоборот, желал, жаждал, чтобы они меня заметили. Заметили и устыдились. Чтобы Елена убрала наконец его наглую руку со своего плеча. Чтобы не смотрела на него таким взглядом. Чтобы… поняла, как я ее люблю, что так любить ее могу только я, потому что для нее только я настоящий. Чтобы…
Тихо играла музыка. Они тихо танцевали. Я тихо сходил с ума. Ничего у меня больше не было и ничего быть не могло. Моя рука судорожно сжимала и разжимала нож. Ручка этого ресторанного, бутафорского, тупого, ни к чему не пригодного ножа нагрелась и словно что-то мне хотела подсказать, натолкнуть на какую-то мысль. Если нельзя так, то, значит, можно этак, если он не брат, то, значит, нужно его просто устранить. Я ей смогу все потом объяснить, и она поймет. Ей будет нелегко, но она сможет с этим справиться. И я смогу — смогу убить, ведь это даже не убийство, а устранение препятствия. Если тогда смог — а в первый раз сделать это было сложнее, в первый раз всегда сложно, и потом, это ведь был мой отец, — то теперь тем более справлюсь. Да я просто обязан устранить этого наглеца, так собственнически обнимающего мою Елену. Ведь если я этого не сделаю, значит, и смерть отца обессмыслится. Он умер затем, чтобы я ее встретил. Но встретил я Елену не для того, чтобы какой-то урод отнял ее у меня. Танцуют… и опять целуются! Твою мать, да если я его не убью, если я его сегодня же не устраню… перестану уважать себя как человека. Прав тогда окажется отец: я не мужчина. Я докажу, докажу, себе и ему докажу…
Я «довел» их до ее дома — взял такси и назвал адрес Елены, мы выехали почти одновременно: они чуть впереди, я — за ними. Расплатился, отпустил машину и стал ждать. По моим расчетам, он должен был выйти скоро: проводить до двери и вернуться. Вот ее окна осветились — вошла в квартиру, сейчас, сейчас он появится. Нож, тупой, никчемный нож, я прихватил в ресторане, но теперь знал, как сделать его вполне кчемным, как превратить в орудие смерти: пуля тоже на вид вполне безобидна, но когда она, вылетев из дула пистолета, пробивает висок, ни о какой безобидности и думать не приходится. Нужно с силой ударить. Напасть внезапно, сбить его с ног — и с размаху в висок. Еще можно в глаз, но в висок, мне видится, надежней.