Превращение в зверя
Шрифт:
— Сам? А разве…
— Нет! Я знал, да, знал, но он сам. Поэтому это почти не убийство.
— Вы знали, что он собирается отравиться?
— Знал. Да вы ведь и сами в курсе, он вам рассказал.
— Кто рассказал?
— Тот человек.
— Мне никто ничего такого не рассказывал. Тот человек… Если он тот же самый, то я ничего не понимаю, не вижу связи. И… Он хочет, чтобы я подготовила свою смерть, чтобы все выглядело так, будто я просто уехала.
— А записка?
— Какая записка? Он убьет меня, понимаете?
— Записка отца. Он сказал, что передаст вам записку,
— Если вы не умрете?
Я вообще перестала что-либо понимать. Дмитрий никаким образом не мог быть связан с моей историей, ни с прошлой, ни с настоящей. Вероятно, он просто сумасшедший. Никакой помощи я от него не дождусь, не в состоянии он мне ничем помочь. Надо поскорее уходить.
— Знаете, — заговорила я нейтральным тоном и посмотрела на часы, — уже поздно, мне пора. Собственно, я просто пришла поблагодарить вас за сочувствие в моем горе. — И поднялась и пошла к двери — несколько секунд его замешательства позволили мне это сделать, но тут он очнулся, и его тихое безумство перескочило в буйное.
— Нет! — пронзительно закричал он и бросился на меня — не за мной, а именно на меня, схватил за плечи и швырнул назад, на стул. — Не уходите! И никакого сочувствия нет! Я бы и сам его убил! Я хотел его убить! У меня нож под подушкой. Да и откуда знать, может, я его и убил. Мне сон приснился, а его и убили. Может, и я. Может, и смог. Может, и все сны — не сны. Может быть, даже… — Он неприятно улыбнулся, вытянул руку каким-то заторможенным движением, словно в самом деле во сне, поднес ее к моему лицу и погладил. Я не могла отстраниться, отбросить его руку — я до обморока испугалась. — Так все и было — нежнейшая кожа, мягчайшие волосы и духи. Теперь его нет, теперь вы свободны. Как он мне мешал! Я вам расскажу, с чего все началось. Со смерти отца все началось. Он меня ненавидел, а я, — он опять улыбнулся отвратительно, — я не помешал ему умереть. Отец отомстил и записку оставил. Вы читали записку?
— Нет, — произнесла я так тихо, что он не услышал. Да он и так, возможно, не услышал бы, этот безумец.
— Не верьте, — сказал он устало. — Я его не убивал, он сам отравился. Для того, чтобы мы встретились, для того, чтобы я вас полюбил. Это было мучительно и невыносимо прекрасно. Ту ночь мы провели вместе… Мы много ночей провели вместе.
Я понимала, что уйти мне не удастся, он меня ни за что не выпустит. Я понимала, что, скорее всего, мне вообще отсюда не уйти. Кричать, звать на помощь опасно, сопротивляться бессмысленно. Все это я понимала и потому сидела не шевелясь, не перебивая его сумасшедшую речь.
— Я знаю ваше тело, как не знает никто, как тот, зарезанный, знать не мог. Я знаю вас. Помните, мы вместе смотрели кино про доктора? Помните?
— Помню. — Перечить ему было опасно.
— А помните, я вам подарил букет хризантем? Лохматые дворняги. Помните?
Мне стало так страшно, что я еле-еле сдержала крик. Противно задрожали колени. Прижала руками, закусила губу и нашла в себе силы кивнуть.
— Знаете, я так долго не решался к вам подойти! Давал себе слово, что вот сегодня обязательно или в крайнем случае завтра — и не мог решиться. Я каждый день встречал вас с работы — и не мог решиться. Мне
— Все лето было очень жарко, все лето болела голова, — безвольно сказала я, поддаваясь гипнозу его безумия.
— Да! Вы помните?
— Помню.
Он восторженно расхохотался.
— Помните! Елена и Дмитрий. Конечно, вы тоже все знаете. Как могло быть иначе! У вас была тяжелая сумка, я помог ее донести, а вы пригласили меня зайти на чашечку кофе. А потом… Утром вы разбудили меня распухшими от поцелуев губами, я отправился в душ, а вы, забыв надеть халат, готовили мне на кухне завтрак.
Он вскочил, не в восторге, а уже в каком-то экстазе обнял меня, прижал к себе. Самое страшное — это когда ты в объятиях маньяка: полная безнадежность. Он стал целовать меня исступленно.
— Муж и жена. Елена и Дмитрий.
Голова моя безвольно болталась, но лицо корчилось в судорогах брезгливости от мокрых его поцелуев — я еще жила и ощущала. Я была еще жива, и продолжала хотеть жить — как странно!
Он остановился внезапно, вдруг. Отстранился от меня, будто я ему сделала больно. Посмотрел искаженно, всхлипнул — так и есть, сделала!
— Елена и Дмитрий? — спросил, ни на что не надеясь, как ребенок, насмерть поссорившийся с другом: пойдем играть?
— Да, — мотнула я головой, как человек смертельно избитый бандитами: я согласна на все условия.
— Прости меня… простите. Елена.
Отошел к окну, долго стоял, повернувшись ко мне спиной: давал возможность уйти? Я попыталась использовать эту возможность, тихонько встала, тихонько пошла.
— Не надо, прошу тебя, останься! — умоляюще-грозно проговорил он, не поворачиваясь. Не убежать, не спастись. Я вернулась, села на место.
Он стоял, все стоял у окна не шевелясь и молча. Я сидела тоже молча, боясь пошевелиться. Было так тихо, даже не капал кран — хозяйственный, хоть и сумасшедший! — окна квартиры выходят в закрытый двор, далеко от дороги — ни звука. Невыносимая тишина, бесконечная невозможная тишина! Что будет дальше?
— Дмитрий! — наконец не выдержала я.
Он дернулся — слишком долго мы сидели в тишине, — затем повернулся. Оказалось, он плакал, тихо, совершенно беззвучно плакал. Плачущий маньяк — еще не все потеряно, возможно, с ним получится договориться. Плачущий маньяк — не маньяк вовсе, а просто несчастный, слабый человек — в любом возрасте маленький мальчик.
— Дмитрий!
— Елена! — откликнулся он, растерянно шмыгнул носом, испугался этого неприличного звука.
Желая его утешить, растрогавшись его совсем немужскими слезами, я сделала ужасно бестактную вещь — протянула ему свой платок и тут же по его смущению поняла, до какой же степени это бестактно.
— Спасибо, — пробормотал Дмитрий, — спасибо. — Промокнул нос, не высморкался, а словно у него кровь текла. — У меня есть платок, правда есть. Много, целая пачка. Там где-то, в комнате. — Снова промокнул нос, растерянно улыбнулся, хотел отдать мне платок, но сообразил, что использованный отдавать неудобно, смутился окончательно и поскорее сунул в карман.