Превращения гиперболоида инженера Гарина
Шрифт:
Как можно говорить об ученых, об их труде, если не говорить о продуктах этого труда, о приборах? Речь идет, конечно, не о теоретиках, орудием труда которых является карандаш и бумага, а его выход — идеи, теории, гипотезы, в общем то, что пощупать никак невозможно. Но прибор для ученого-практика — это смысл его творческой деятельности, его мечта и его дело. Прибор для ученого — как картина для художника, партитура для композитора, выращенное дерево для селекционера. И так же отражает индивидуальность автора, его темперамент, его вкус.
И среди ученых я встречала таких, которые предпочитают не очень ломать себе голову, а применить готовое. Так же как есть
Пусть ученых не шокирует этот приземленный пример. Все мы в любом деле немного портные: одни «шьют» мебель, другие «кроят» дома, третьи мозгуют над тем, из чего сделать искусственные органы для человеческого тела взамен сношенных. И пусть простят мне ученые, но я не думаю, что они какие-то особые существа. По-моему, они — как все. Конечно же, среди ученых есть разные люди. Только сфера их деятельности, может быть, самая сложная, самая головоломная, требующая от человека напряжения всех его сил и возможностей, всего его умения: и умения рук, и высшей зрелости разума.
Но и этому умению, как и всякому другому, можно научить. Физиком, конечно же, может стать каждый молодой человек. Но… «Но» здесь столько же, как и в любой профессии. И ученый может быть хорошим и плохим, удивительным, особенным или посредственным. Одни ученые идут проторенными путями, другие мучаются, горят, не спят. Ищут решения самого точного, самого прямого, самого изящного. (И прибор ведь может быть красивым и формула изящной.)
И когда ученые говорят: красивое решение, красивая теория — это значит: вопрос решен самым лаконичным, самым целесообразным путем, к этому нечего добавить, и от этого нечего отнять. Тут проявились и чувство меры ученого, и его вкус, и его знания, которые помогли ему выбрать из всего, что известно, самое нужное, самое необходимое.
Пока прибор или теория приобретет свой окончательный вид, ученый перебирает массу вариантов, он лепит свою идею из формул или материалов, и они в его руках становятся гибкими и податливыми, словно глина в руках скульптора. Этот процесс, наполненный напряжением, бессонницей, муками творчества, может длиться годами. Но что в этом удивительного? Ведь писал же известный русский художник Александр Иванов свою картину «Явление мессии народу» свыше двадцати лет! Одни эскизы к ней занимают целый зал в Третьяковской галерее.
Настоящий ученый тоже не перестает думать о своей «картине» — приборе, идее в метро и за обедом, в театре и в гостях. Он мысленно набрасывает эскиз, ищет самое верное, самое красивое решение. И создает неожиданно новое из знакомых деталей и материалов, конденсаторов, стали, дерева. Или из невообразимо удивительных атомов и молекул, фотонов и нейтрино. И ничего не рассказать читателю о созданной им теории или приборе, о том пути, которым он шел к ним, — это значит ничего не рассказать о нем самом, ничего не сказать о смысле его жизни…
…Кстати, деление Басова, как и любая классификация, весьма условно. Прохоров мечтает начать исследования в нехоженой стране сверхсильных полей, а Таунс по-деловому обсуждает проблему связи с внеземными цивилизациями. Да и сам Басов стремится урвать хоть немного времени, чтобы попытаться обнаружить новые закономерности на стыке квантовой электроники и биологии. Его
Для науки и ученых, конечно же, важно не разделение, не пограничные линии, которые тут весьма условны. Гораздо важнее для них глубокая общность, неуничтожаемые связи, проявляющиеся и в замечательной преемственности. В тесном сотрудничестве поколений. Здесь нет проблемы отцов и детей.
Физики развиваются очень быстро. Зачастую к научной работе приступают еще на студенческой скамье. Во многих советских высших учебных заведениях это стало правилом. Дипломная работа оказывается зрелым научным трудом. Дипломник предъявляет экзаменаторам одну, а иногда и несколько статей в солидных академических журналах.
И, соскочив с пресловутой студенческой скамьи, способен работать сразу в полную силу.
Когда я знакомилась с молодыми героями моей книги, мне невольно вспомнились слова, которые история приписывает Юлию Цезарю: «Двадцать три года, а ничего не сделано для бессмертия!»
Конечно, в наш век этот возраст поневоле приходится поднимать на десяток лет — современная наука посложнее ратных цезаревых подвигов. И в двадцать три к ней только подступаются всерьез. Но у молодых физиков, о которых я рассказала в этой книге (их средний возраст будем считать лет тридцать), уже неплохие заявки на бессмертие в науке. И так же как об их учителях, Басове и Прохорове, о них еще будут написаны книги. Хоть многие из них уже кандидаты и доктора, они продолжают учиться. Но это их судьба. Они сами избрали ее. И будут учиться всю жизнь. Таковы их привычка и их потребность. С годами будут прибавляться знания, и опыт, и… тяга к работе, и влюбленность в нее, и удивление перед все нарастающим обилием загадок. Великий де Бройль как-то сказал: «Каждый успех наших знаний ставит больше проблем, чем решает». А совсем молодой, еще ничем не знаменитый физик выразил ту же мысль, по-моему, еще точнее: «О, физика — это тихий омут. А в тихом омуте черти водятся…»
И чтобы выловить этих чертей, одни ученые мастерят огромные сети-приборы, другим хватает клочка бумаги. Эйнштейну этого было достаточно. Он любил говорить, что инструмент, которым он исследует мир, — его голова, а лаборатория заключается в авторучке. Существует даже анекдот о том, как жена его, Эльза, осматривая вместе с ним гигантский телескоп в обсерватории Маунт-Вильсон, спросила: «Для чего нужен такой великан?» И после ответа директора обсерватории: «Для исследования вселенной» — удивилась: «Неужели? А мой муж обычно делает это на, обороте старого конверта».
Физики, с которыми я познакомилась за годы, ушедшие на подготовку этой книги, отличаются удивительной особенностью. Это молодость. Трудно поверить, что здесь люди разных поколений. В байдарочном походе Прохоров беспрекословно подчиняется капитану — своему лаборанту. Мигулин, опережая студентов, завоевывает большую березовую медаль на неофициальных соревнованиях по слалому в альпинистском лагере «Алибек». Впрочем, рекорд такого рода побил человек, далекий от квантовой электроники, — лауреат Нобелевской премии по физиологии 1945 года Э. Б. Чэйн, ставший несколько — лет олимпийским чемпионом по парусному спорту.