Превращения любви
Шрифт:
— Но теперь, Филипп, ведь у нас еще по крайней мере тридцать лет впереди.
— Это так мало, тридцать лет.
— О! Я не требую большего.
Мать Филиппа, казалось, тоже улавливала эту чистую и нежную ноту в симфонии нашего счастья.
— Наконец-то, — сказала она мне однажды вечером, — я вижу, что Филипп живет так, как я всегда хотела. Знаете, на чем вам следовало бы настоять, милая Изабелла? Чтобы Филипп переехал совсем в Гандумас. Париж ничего ему не дает. Филипп похож на своего отца, который был, в сущности, робок и чувствителен, несмотря на свой замкнутый вид. Вся эта парижская
— Но, я думаю, он будет скучать здесь.
— Вряд ли! Мы с его отцом прожили здесь шестнадцать лет, и это были лучшие годы нашей жизни.
— Может быть. Но он привык к другому. О себе я знаю, что была бы здесь счастлива, потому что я люблю одиночество, а он…
— У него были бы вы.
— Этого не хватило бы ему на всю жизнь.
— Вы слишком скромны, милая Изабелла, и у вас слишком мало веры в себя. Не надо складывать оружие, как вы это делаете.
— Я не складываю оружия… Напротив, сейчас я вполне убеждена, что победа останется за мной… что я устою, тогда как другие пройдут через его жизнь очень быстро и не оставят по себе заметного следа…
— «Другие»! — сказала моя свекровь с удивлением. — Вы действительно славная женщина. Я не могу понять вас.
Она часто возвращалась к своему плану с мягкой, но упорной настойчивостью. Но я остерегалась говорить об этом Филиппу. Я знала, что подобное принуждение разом разрушило бы ту идеальную гармонию, которой я так наслаждалась. Напротив, я настолько заботилась, чтобы Филипп не скучал в Гандумасе, что сама предлагала ему несколько раз провести воскресенье у соседей или съездить посмотреть некоторые уголки Перигора или Лимузэна, о которых он много говорил мне и которые я мало знала.
Я любила бродить с ним по родным для него местам; мне нравилась эта немного дикая местность, эти замки с высокими стенами на остроконечных утесах, откуда открывались виды на речки, утопающие в нежной зелени. Филипп рассказывал мне легенды и разные истории с местным колоритом. Я любила историю Франции и с радостным волнением встречала в его рассказах знакомые мне имена: Бирон, Брантом, Отфор. Иногда, хотя и с некоторой робостью, я связывала рассказ Филиппа с воспоминанием о книге, которую раньше читала, и мне было приятно видеть, что он внимательно слушает меня.
— Как ты много знаешь, Изабелла, — говорил он. — Ты очень интеллигентна, начитана, пожалуй интеллигентнее всех моих знакомых дам.
— Не смейся надо мной, Филипп, — умоляла я.
У меня было такое ощущение, как будто, наконец, меня понял и оценил человек, которого я долго и безнадежно любила.
XXIV
Филиппу захотелось показать мне пещеру в долине Везера. Черная река, извивающаяся среди скал, изрытых и отполированных водой, была очень красива, но пещеры меня разочаровали. Приходилось карабкаться под палящим солнцем по крутым тропинкам, чтобы попасть в узкий каменный проход, где на стенах едва виднелись следы красной краски, якобы изображающие бизонов.
— Ты видишь что-нибудь? — спросила я Филиппа. — Если хочешь, это, пожалуй, бизон, только вверх ногами.
— Я ровно ничего
После жары, измучившей нас при подъеме, я тоже испытывала в этой пещере ощущение леденящего холода. На обратном пути Филипп был молчалив. Вечером он жаловался на простуду. На другое утро он разбудил меня на рассвете.
— Мне нехорошо, — сказал он.
Я поспешно встала, отдернула шторы и испугалась его вида; он был бледен, на лице лежала печать смертельной тоски, глаза были обведены кругами.
— Да, у тебя больной вид, Филипп, ты вчера простудился…
— Мне трудно дышать и у меня страшный жар. Это ничего, милая. Дай мне аспирин.
Он не хотел звать врача, и я не решалась настаивать, но когда моя свекровь, которую я позвала, вошла в нашу комнату около девяти часов утра, она заставила меня измерить температуру. Она обращалась с ним как с больным маленьким мальчиком, властно и решительно, что несколько удивило меня. Несмотря на протесты Филиппа, она послала в Шардейль за доктором Тури. Это был немного робкий, очень мягкий человек, который, прежде чем заговорить, долго смотрел на вас через свои роговые очки. Он выслушал Филиппа очень внимательно.
— Здоровый бронхит, — сказал он. — Г-н Марсена, вам придется минимум недельку посидеть дома.
Он сделал мне знак, чтобы я вышла в другую комнату. Здесь он взглянул на меня из-за очков своим добрым взглядом, в котором я почувствовала замешательство.
— Так вот, госпожа Марсена, — сказал он. — Довольно неприятная история. У вашего мужа воспаление легких. При выслушивании я нашел хрипы во всей груди, почти как при отеке легких. И потом температура сорок градусов, пульс до ста сорока… Это скверная история.
Я вся похолодела; я не совсем понимала, что он говорит.
— Но это ведь не опасно, доктор? — спросила я почти шутливым тоном, настолько неправдоподобным мне казалось, что мой сильный, вчера еще такой здоровый Филипп мог вдруг серьезно заболеть.
Он был, казалось, удивлен.
— Воспаление легких всегда опасно. Надо подождать. Сейчас еще ничего нельзя сказать.
Потом он научил меня, что делать. Я почти не могу вспомнить последовавших за этим дней. Я сразу окунулась с головой в таинственную, замкнутую жизнь, которая создается тяжелой болезнью. Я ухаживала за Филиппом, выполняя тщательно предписания врача, так как у меня было ощущение, что все эти полезные действия могут отстранить нависшую над Филиппом страшную и таинственную угрозу. Когда все уже было сделано, я садилась подле него в белом халате и не сводила с него глаз, стараясь перелить в него своим взглядом часть своей силы.
Долгое время он узнавал меня, но он был в такой прострации, что не мог говорить, и только благодарил меня глазами. Потом у него начался бред. Был один ужасный для меня миг, на третий день болезни, когда ему вдруг почудилось, что возле него сидит Соланж. Внезапно, посреди ночи, он заговорил со мной, с трудом шевеля языком.
— Ах, — сказал он, — вы пришли, моя маленькая Соланж, я знал, что вы придете; это так мило.
Ему очень трудно было выговаривать эти слова, но в устремленном на меня взгляде была нежность и безнадежное отчаяние.