Превращенная в мужчину

Эверс Ганс Гейнц

Эндрис вскочил в постели, зашатался, схватился за спину кресла. Овладел собой — это уже прошло: он уже мужчина.

Скорее, скорее, пока он еще насыщен этими страстными звуками. Он накинул кимоно, на голые ноги надел кожаные туфли, вышел и через коридор подошел к двери Гвинни.

Секунду помешкал и, не стучась, вошел. Темно и тихо.

Он зажег свет. На кушетке сидела Гвинни, еще в вечернем платье, и пристально смотрела на Эндриса.

— Что с тобой, Гвинни? —

спросил он.

— О, ничего, — ответила она.

Взгляд ее был печален. Что-то смутило его — что именно? Он понял: на столе не стояло ничего, даже не было стакана ледяной воды. Ну конечно, тут должно быть шампанское. Как тогда, в Мюнхене.

Он вспомнил, как говорил тогда Ян: «Гляди-ка, холодная утка. Это — ловко. Но только один стакан? Или ты хотела одна выпить всю бутылку?»

Он поднес бы стакан к ее губам…

Его лоб пылал. Он был так переполнен воспоминаниями, что даже громко сказал:

— Пей же, пей.

— Что мне пить? — спросила Гвинни.

Он покачал головой, опомнился, подсел к ней, взял ее руки, стал гладить ее щеки. Его охватило странное чувство: мужчина, сидящий тут, рядом с милой куклой, этот мужчина был Ян. Нет, конечно, это он, Эндрис… и тем не менее это был кузен.

Он уговаривал ее, как собачку.

— Где тебе больно? Это ничего, это — пройдет! Пей, зверюшечка, пей!

Ее голова лежала на его груди, и она тихо всхлипывала. Быстрая судорога прошла по ее телу.

— Это моя вина, — шептала она. — это только моя вина.

— Что такое? — утешал он ее. — В чем вина? Не плачь, мое дитятко, все будет хорошо. — Он взял ее голову в обе руки и снял поцелуем две большие слезы с ее щек.

— Да, — согласилась она. — Только бы мне пройти перед Красным Камнем, хоть один раз пройти…

— Что? — спросил он.

Она тесно прижалась к нему.

— Тэкс мне это сказал — ты должен мне объяснить!

Тогда он рассказал ей о кабаньей охоте своего предка и о красном памятном камне в парке в Войланде. О тракенэрской кобыле с выжженным тавром на левой ноге, о пятилетней Мире, которая боялась, становилась на дыбы, обливалась потом, дрожа от ужаса. И о Яне, который трепал ее по шее, целовал ее мордочку, шептал ей на ухо и провел ее мимо злого камня.

Гвинни внимательно слушала.

— И потом уже она всегда проходила мимо? — спросила она. — Никогда больше не испытывала страха?

Они сидели молча, рука в руке. Спустя некоторое время Гвинни произнесла:

— Я знаю, что все это значит.

Он наклонился к ней, поцеловал ее ушко, тихо пошептал ей. Как звон далеких вечерних колоколов, как летний ветерок, горячий и душный,

наполненный липовым ароматом, были слова, стекавшие с его губ. Он сам не знал, что говорил, — слова без окончаний, нежные, милые, путаные слова.

— Ты хочешь? — спрашивал он.

— Да, — шептала она, — да!

Она смотрела на него. Глаза ее блестели, как у лунатика.

— Еще три дня, — медленно произнесла она. — Тогда я буду готова.

Она подняла голову и подставила ему полуоткрытые губы.

Его сердце сильно билось, когда он возвращался в свою комнату. В нем все ликовало, пело, торжествовало. Итак, удалось, он…

Он? Или его кузен Ян — в нем? Все равно, потому что это все же был он — он был опьяненным победителем.

Эндрис взял открытку из Войланда, прочел ее еще раз. Взял другую, написал смеющийся ответ: «Что я делаю? — Тра-ла-ла! — Приблудная Птичка».

«Партита»

За эти три дня Гвинни утонула в любовных утехах. Теперь она постоянно нуждалась в его прикосновениях с ним. Она не отпускала его руку, прижималась к нему на кушетке, в автомобиле, на улице. В темной ложе Оперы она подносила его ладонь к своим губам. Даже за обедом Гвинни потихоньку протягивала пальцы через стол, чтобы легко поласкать его. Эндрис нежно отвечал на ее ласки, с радостью воспринимал это постоянное касание, которое ничем более не прерывалось, тихо и постепенно нарастало, чтобы закончиться полным соединением — через три дня. Точно они хотели срастись друг с другом…

Окружающий мир их больше не интересовал. Они забывали о нем и не видели, как все пристально смотрят на них — слегка насмешливо, слегка с состраданием, даже с завистью, а все же с доброй улыбкой, которую всегда вызывает поведение ребячески влюбленных.

— Замечаешь? — спрашивал Тэкс.

Феликс кивал головой.

— И слепой это почувствует, если не сможет увидеть. Теперь уже далеко пошло, и скоро мы поедем в Лондон.

— Устраивать свадьбу! — вздыхал Тэкс.

— Тогда конец нашему парижскому блаженству!

— Пусть будут счастливы, — сказал немец.

Его приятель добавил:

— Они достаточно долго мучили друг друга.

Они советовались, что подарить к свадьбе. Сошлись на том, что надо переговорить с Марией-Бертой и Риголеттой. Эти уж найдут что-нибудь подходящее и дешево купят.

Когда Эндрис в тот вечер подарил Гвинни прощальный поцелуй перед сном, она не хотела отпускать его. Они стояли в дверях, тесно прижавшись, оба — в пижамах. Лишь тонкая полоса шелка отделяла их друг от друга.