Превращенная в мужчину

Эверс Ганс Гейнц

Что же они будут делать, она и Бартель? Конечно, из Войланда придется уехать. Он был хорошим сокольничим. Она сама тоже не меньше понимает по птичьей части. Они бы уж нашли какое-нибудь место в Голландии или, может быть, в Англии. Лорды и леди ведь ездят на соколиные охоты.

Затем она вспомнила, что у нее есть деньги, собственные деньги, наследство от матери. Бабушка однажды про это говорила… Эндри не знала, сколько, но, может быть, хватит для покупки небольшого имения. Можно было бы разводить соколов. Тогда не

нужно искать место — можно продавать птиц.

Да, это уже как-нибудь наладится. Но она будет женой Бартеля, потому что носит его ребенка. Должна будет всегда быть с ним, всегда — всегда подчиняться его воле, если только он захочет…

Она стиснула зубы: этого уже не переменишь. Он хороший и веселый парень, несомненно. И он любит ее, обожает ее. Ей надо преодолеть отвращение, приучить себя к нему. Как говорила бабушка? Надо брать вещи, какие они есть. Это уж наладится, потому что должно наладиться.

Она должна переговорить с ним. Теперь это самое важное.

Надо все сказать ему.

Она отправилась в лесной домик. Обошла его сзади, как всегда делала, мимо решеток, где сидели сокола на своих шестах и орлица Аттала. Она услыхала его голос. Кто-то у него был. Значит, надо обождать, пока тот уйдет.

Она подошла мимоходом к чулану, где было маленькое оконце, оставленное полуоткрытым. Заглянула туда.

Бартель сидел на своей кровати. На коленях он держал, крепко обняв, растрепанную Фанни. Она была полураздета, с распущенными иссиня-черными волосами.

— Ну, иди уж, дорогая, что ты так жеманишься? — смеялся он.

Точно остолбенев, смотрела Эндри. Как будто она приросла к земле — не могла сдвинуться с места. С трудом она повернулась и тихо отошла от чулана и от решеток, за которыми сидели сокола.

* * *

Недели, длинные недели. Временами она совсем тупела, не способная связать ни одной мысли. Затем опять вырабатывала план за планом, проводила бессонные ночи в лихорадочных размышлениях.

Разве нельзя как-нибудь избавиться от ребенка, от этого ребенка, которого никто на свете не желает? Если бы поехать в Клеве. Нет, это невозможно, там все ее знают. Быть может, в Арнгейм или Нимгевен? Или еще лучше в Дюссельдорф, в большой город? Там, конечно, есть акушерки и врачи.

Прошел август. Был уже сентябрь. Один день следовал за другим. С ужасом она смотрела на себя, идя в постель, не потолстела ли она? Недоверчиво глядела на каждого, проходившего мимо нее. Не смеялись ли над ней служанки, не хихикали ли за ее спиной.

Однажды утром, когда она выходила из ванны, приковыляла в спальню старая Гриетт:

— Мария-Иосиф! Приблудная Птичка! — воскликнула она. — Как ты растолстела! Ты слишком обленилась за последнее время, тебе надо побольше двигаться!

Она стала пунцово-красной, надела рубашку на набухшие груди. Как сумасшедшая, она скакала верхом в этот

день. Быть может, она упадет, быть может…

Но ничего не случилось — только шло время…

А Бартель все еще оставался в Войланде. «Он должен тут жить, пока не приедет Ян», — сказала бабушка. Значит, оба будут тут и тогда уже ничего не скроешь!

Постоянно эта рвота, эта тошнота перед ней! Однажды у Эндри случился обморок за обедом, как раз когда бабушка вышла из комнаты. После того — еще раз в конюшне. Она ввела туда кобылу, пошатнулась и упала бы, если бы ее не поддержал старый Юпп. Питтье принес ей стакан воды.

В это время кто-то засвистел во дворе. Она слышала, как Юпп сказал:

— Девушке, которая свистит, и курочке, которая кричит петухом, надо свернуть шею.

Она выглянула из конюшни. У колодца приплясывала бабушкина камеристка. Стройная и расторопная, как всегда! С ней вот ничего не случилось! Как это она, черноокая Фанни, ухитрилась не получить ребенка? Вот она и бегает тут, насвистывая выученную у Бартеля тирольскую песенку…

Эндри топнула ногой. Схватила за руку Юппа и прошипела:

— Ну так сверни шею этой девке!

Старый кучер изумленно взглянул на нее.

— Сделай это сама, Приблудная Птичка, если тебе это доставит удовольствие! — сказал он.

Дальше так продолжаться не может! Она должна искать чьей-либо помощи. И она выбрала самое худшее, что могла выискать в Войланде. Выбрала Гриетт, эту старую высохшую деву, неспособную отличить кота от кошки. Когда Эндри ей призналась и сказала, что ждет ребенка, Гриетт даже не спросила, от кого. Она закрыла лицо передником и завыла. Это и был ее единственный ответ. У нее нашелся только один совет: надо сказать бабушке. Эндри сначала противилась, но была в таком отчаянии, столь беспомощна, что крикнула наконец старухе:

— Скажи ей это ты!

Гриетт тотчас же заковыляла к графине.

* * *

Эндри сидела у себя в комнате и ждала. Только через два часа к ней постучались. Вошла Фанни, принесла приказ придти к графине. Именно Фанни должна была это сделать!

Бабушка сидела в спальне на большой готической кровати. Она казалась спокойной и сдержанной. Около нее стояла плачущая и всхлипывающая Гриетт.

— Правда ли то, что говорит старуха?

Эндри подтвердила.

— Когда это случилось?

— В конце июня, — призналась она.

— Скажи правду, — настаивала графиня.

Эндри хорошо заметила, как дрожал ее голос. Она поняла смысл вопроса: если это случилось раньше, в марте или в апреле, причиной мог быть Ян.

Она отрицательно покачала головой и сказала безучастно:

— Это — правда. Случилось в конце июня.

Бабушка вздохнула, тяжело и глубоко, словно похоронила последнюю надежду. Помолчала несколько минут и сказала ровным голосом: