Прежде чем ты уснёшь
Шрифт:
Анни запомнилась страшная давка — она боялась, что не удержит Юне за руку, упадет на землю и толпа затопчет ее.
В начале июня 1945 года Сельма получила извещение о том, что их семье выделено место на пароходе, плывущем в Норвегию. В считанные часы они упаковали в чемоданы все, что было в квартире на Лексингтон-авеню, и вскоре все уже были готовы подняться на борт.
Анни рассказывала: в те последние дни, проведенные в Нью-Йорке, на девочек без конца шикали:
«А долго туда ехать, мам?»
«Тс-с!»
«А что мы будем делать, когда приедем в Норвегию?»
«Тихо!»
«А
«Тс-с! Нет! Думаю, нет».
«Никогда?»
«Радуйся, что мы наконец-то едем домой!»
«Какой же это дом, если я там никогда не была?»
«Тс-с!»
Когда пароход приближался к Ньюфаундленду, Анни спросила: «Это Норвегия?»
«Нет, что ты. До Норвегии далеко. Нам еще ехать и ехать».
Пароход причалил в Бергене, но еще целые сутки их продержали на борту. Анни рассказывала, как они с Элсе стояли на палубе и бросали апельсины маленьким мальчикам, подплывавшим на лодке посмотреть на американский пароход.
Потом они поехали на поезде в Осло. Юне пообещала девочкам, что они вместе сходят в кондитерскую, в настоящую норвежскую кондитерскую, выпьют лимонада и попробуют пирожные «наполеон».
«Давайте отпразднуем наш приезд!» — сказала Юне.
Слоеное тесто. Ванильный крем. Глазурь с ромовой эссенцией.
— Да-а. Это были, конечно, не совсем «наполеоны», — улыбалась Анни, — а военные пирожные, замешанные на маргарине и безалкогольном пиве.
Наконец они сели в ночной поезд до Тронхейма. Никто не спал. Сельма читала книгу. Элсе с Анни смотрели в окно. Юне сидела, держа в руках урну с прахом, и плакала. Всю дорогу домой — пока они плыли на пароходе, ехали в Осло, заходили в кондитерскую и даже сейчас, в поезде, — она молча сидела с урной в руках.
Анни рассказывала, что один раз Сельма так разозлилась на Юне за ее жалкий вид и вечную урну в руках, что попыталась отобрать урну.
Это произошло еще на борту парохода.
Сельма подкралась к Юне сзади, выхватила у нее урну и побежала по палубе. Юне бросилась за ней и догнала — можно сказать, в последний момент.
Сельма как раз собиралась выкинуть урну в океан. Но тут Юне настигла ее и ударила по лицу так, что Сельма плашмя упала на палубу. Урна, которая, к счастью, была закрыта, покатилась в сторону и остановилась возле Анни, которая ее сразу подняла.
(Анни: «Не волнуйся, папа, я тебя посторожу. А то опять упадешь и расшибешься!»)
Потасовка двух сестер переросла в грандиозную драку прямо на палубе. Никто никогда не видел ничего подобного. Их смогли разнять лишь несколько взрослых мужчин.
Больше сестры друг с другом не разговаривали.
После приезда в Тронхейм они вообще перестали общаться. Ни слова. Ни взгляда. Когда же они встречались в Нурдре, — например, воскресным вечером в мае 1957 года, — то даже не здоровались.
Бабушка и тетя Сельма оставались лютыми врагами в течение сорока четырех лет, вплоть до 1989 года, когда бабушка умерла, за год до того, как мне исполнилось двадцать, Жюли вышла замуж за Александра, а Анни вернулась в Америку.
«И все это, — думает Анни, — все это было так давно». Она снова оглядывается
Но теперь уже слишком поздно.
Мужчина заметил, что она на него смотрит. И решил снова попытаться заговорить с ней. Он подходит к Анни. Останавливается прямо перед ней и протягивает руку. Анни не уходит. Она хочет с ним поговорить. Она совсем не знает его, но «у него такая приятная улыбка», думает она, ей давно никто так не улыбался.
Что же мне делать?
Я не могу им помешать. Я ведь нахожусь в Осло и думаю, что Анни, как нормальная порядочная мать, просто отдыхает в Нью-Йорке. Может, осматривает Гуггенхайм, а может, гуляет по Бродвею или едет на лифте на крышу Эмпайр-Стейт-билдинг, чтобы посмотреть на город с высоты. Я совсем забыла, что Анни у нас не обычная мама. Что Анни — это Анни, а она у нас с большим приветом. Вы только послушайте! Теперь он спрашивает, можно ли пригласить ее на ланч в маленькое французское бистро на Мэдисон-авеню, совсем неподалеку от того места, где они находятся.
Она ведь ничего о нем не знает. Но если я ей расскажу о нем, это ничего не изменит. Даже если я все расскажу ей о докторе Престоне. Это ничего не изменит. Она ведь меня не слышит. Скоро будет слишком поздно.
IV
ЛИЦА
Доктор Морт Эндрю Престон родился в Вашингтоне, округ Колумбия, в 1931 году, как раз когда Рикард Блум приехал в Америку. Немного покопавшись, я разыскала множество сведений, которые характеризуют этого мужчину с положительной стороны. Прекрасное образование, хороший вкус, сказочный адрес: 666, Парк-авеню, Нью-Йорк. Неудивительно, что Анни понравился этот мужчина.
В 60-х годах дипломированный хирург молодой доктор Престон уехал в Токио, где начал специализироваться в одной из самых доходных областей пластической хирургии — а именно, на операциях по изменению разреза глаз — так называемой «коррекции азиатских век», к которой чаще всего прибегали женщины, но попадались и мужчины, желавшие придать своему лицу европейский облик. Для доктора Престона невозможного не было — он мог создать, усовершенствовать, переделать, нормализовать или исправить абсолютно все. Там убавить, тут прибавить — доктор Престон мог сделать все что угодно и с кем угодно, когда на нем был белый халат.
В 70-х годах он приехал на Филиппины, где его принимали президент Маркос и его жена Имельда, которая в прошлом была королевой красоты, а потом стала бургомистром Манилы. Фактически доктор Престон — чтобы отыскать эту информацию, мне пришлось немало потрудиться, — доктор Престон был первым пластическим хирургом, прооперировавшим всемирно известное лицо Имельды.
Когда он снял повязку с ее лица, он застыл перед зеркалом, околдованный тем, что увидел. «Госпожа президент, вы не бывшая королева красоты!», — воскликнул доктор Престон, сделав ударение на слове «бывшая».