Президент не уходит в отставку
Шрифт:
Сорока не отрывал от нее напряженного взгляда, пока «казанка» не скрылась за травянистой Утиной косой, далеко выступающей от берега. Он еще некоторое время прислушивался к трескучему шуму и удовлетворенно мотнул головой, услышав, что мотор сбавил обороты, а вскоре и совсем заглох.
Нагнувшись, Сорока поднял брезентовый мешок, из которого наподобие гигантских лягушачьих лап торчали синие ласты, и, выпрямившись, прямо перед собой увидел Алену. Секунду они молча смотрели друг на друга.
— Какой тихий вечер, — первой нарушила молчание
Сорока промычал в ответ что-то невнятное и нетерпеливо пошевелил плечом, давая понять, что ему нужно идти, но Алена загородила дорогу и не собиралась отступать.
— Я не знала, что ты любишь ночью купаться, — сказала она.
— Это моя давняя страсть… — пробормотал он, прислушиваясь: где-то вдали послышался металлический стук, затем негромко, но мощно залопотал двигатель. Это был не лодочным мотор — похоже, что заработал автомобильный движок.
— Пожалуй, я тоже выкупаюсь, — произнесла Алена, с интересом наблюдая за ним.
— Я люблю один.
— Ты не очень-то вежлив.
— Извини, я спешу, — сказал он и, осторожно отстранив ее с дороги, быстро зашагал вдоль берега по лесной тропинке.
— Почему ты не сказал, что он зарубил топором нашу косулю? — глядя ему в спину, спросила она.
Он остановился. Медленно, будто нехотя, повернулся к ней. Прядь волос свесилась ему на правый глаз. Он отвел ее свободной рукой и чуть приметно улыбнулся.
— Ты ведь все равно узнала об этом.
Она быстро подошла к нему и, глядя в глаза, сердито сказала:
— Твое идиотское благородство когда-нибудь тебе дорого обойдется… Подумаешь, нашелся Дон Кихот!
— Теперь ты хоть знаешь, что я не из-за тебя набил ему морду, усмехнулся он.
— Зачем он ее убил, Тима? — тихо спросила она. — Это чудовищно!
— Мне самому непонятно, — признался он.
— Он думал, она дикая, да? Он, наверное, охотник? Охотники безжалостны к зверям…
— Я тебе не смогу помочь, — проговорил он. — Ты уж сама как-нибудь его оправдай…
— Я не оправдываю! — вспыхнула она. — Я его ненавижу!..
— Это неправда, — со вздохом произнес он и метнул взгляд на озеро. — Мне надо идти.
— Возьми меня, пожалуйста, с собой?
— Нет, — сразу помрачнев, решительно ответил он.
— Ты опять что-то задумал, Сорока, — сказала она. — Знаешь, мне это надоело!
Он удивленно вскинул брови.
— Надоело? Тебе? — с ударением на последнем слове переспросил он. — Это новость!
— Гарик с Ниной ушли в Островитино на танцы. Сережка валяется с книжкой на диване… Мне скучно одной! Ты хочешь, чтобы я и впрямь сбежала от вас, да?
Ее голос дрогнул, и он, уже готовый было резко ответить, опустил голову.
— Я не могу тебя сейчас развеселить, — сказал он. — При всем моем желании.
— Я пойду с тобой, — почувствовав, что он заколебался, твердо заявила она.
— Тебе там делать нечего, — грубовато отрезал он и, вскинув мешок на плечо, быстро зашагал по тропинке.
— Опять будешь
Но он ее не слышал. По-кошачьи вглядываясь в лесной сумрак, где сливались в едно целое деревья и прибрежные кусты, он бесшумно шагал по едва приметной тропинке, которая огибала притихшее озеро.
Два человека, низко нагнувшись, выбрасывали из лодки крупную рыбу. Лещи, щуки, язи, скользкие лини смачно плюхались в траву, где их проворно подхватывал третий человек и запихивал в мешок.
Одна большая рыбина угодила в того, что стоял на берегу, и он, негромко выругавшись, крикнул, чтобы там, на лодке, смотрели, куда швыряют рыбу. А те только посмеивались, снова целясь в него. Второй наполненный доверху мешок притулился под соседней сосной. К стволу было прислонено ружье с брезентовым ремнем.
Разгрузив лодку, двое в закоробившихся от воды брезентовых куртках выбрались на травянистый берег и подошли к третьему, на котором был старый клетчатый пиджак с оторванным карманом.
— Я думал, у тебя уже уха вовсю бурлит, — заметил чернобровый с усиками.
— Я, братцы, предпочитаю ушицу из линька, — хрипло сказал белесый. — Пальчики оближешь!
— Линек, он и жареный хорош, — откликнулся чернобровый.
Мужчина в клетчатом пиджаке был самый высокий среди них.
— Стоит ли, ребята, канителиться с ухой? — взглянул на приятелей высокий. — Я обещал рыбицу доставить на место, как только стемнеет…
— Уже темнеет, — заметил белесый.
— Этот барыга до утра будет ждать… — рассмеялся чернобровый. — Сколько прошлый раз ему первосортной отгрузили? Пуда четыре?
— Нынче побольше взяли, — удовлетворенно взглянул на два полных мешка высокий. — Да и рыбка опять одна к другой. Надо в следующий раз снова эту ямину обработать…
— Доставай, Гриша, — сказал белесый.
Чернобровый — это его звали Гришей — спустился к лодке, откинул крышку люка и достал две поллитровки, полбуханки хлеба, несколько головок лука. Прижимая все это богатство к груди, пошарил свободной рукой и извлек брусок сала, обернутый в промасленную газету. Громко стукнула крышка металлического люка.
— Ты что, очумел? — вскинулся белесый. — На всю губернию грохочешь!
— Тут ни души, — проворчал Григорий, выбираясь из лодки.
Они кружком расположились у костра, который успел разжечь высокий, разложили на пустом мешке закуску, белесый отколупнул зубами блестящие пробки, высокий услужливо подставил белую эмалированную кружку, которую жестом фокусника извлек из кармана. Белесый налил в нее, потом с прищуром взглянул на бутылку, подняв ее над костром, и еще немного плеснул. Пока высокий, задумчиво глядя в пространство, собирался с духом, Григорий мигом соорудил бутерброд с салом и протянул ему вместе с очищенной луковицей.