Президенты RU
Шрифт:
Чего же ждать от нации, чья совесть живет за границей?
Да, ребята, мы стали злы и непочтительны. И всех, кто последние годы советует нам из Парижа и Лондона, как себя вести, с кем водиться… Всех благодарим за сочувствие.
…Страна ждет великого гражданина. ТВ по всем программам показывает квартиру, дачу, сторожевую собачку…
«Ваш шпиц – прелестный шпиц!»
Собираетесь проездом узнать страну? [80]
Надо было, как халиф Гарун аль-Рашид, переодеться русским (купцом, священником, а лучше – бомжом!). А главное – инкогнито!
80
Солженицын
Разве разрекламированный вояж будет тихим, частным, естественным знакомством с новой Россией?
К Вашему поезду прицепят вагоны журналистов. По крышам будут скакать фоторепортеры. На станциях – оркестры, хлеб-соль… И ежедневная надсада: или принять гостеприимство первого секретаря обкома (т. е. губернатора), или грубо поссориться. И в любом случае – не встреча с Родиной, а рандеву с номенклатурой.
И на всем пути через Сибирь – бумажные комбинаты: «Александр Исаевич, позвольте Вас издать!»
И вагон уже покрашен, подрессорен. И неизбежна ситуация хамской давки, потной толчеи:
– Александр Исаевич! Скажите…
И безумные телеграммы журналистов: «Срочно в номер! Купил огурец! Пил чай с двумя кусками сахару! Беседовал с машинистом паровоза!»
И давка эта – при его нетерпимости к фальши, да после долгого (хоть и относительного) затворничества, отвычки от толпы…
Отшельник, да. Но отшельничал не в скиту. Благости не жди.
Он – хороший. Мы – плохие.
Трудно будет.
P.S. Так и вышло. Ажиотаж быстро схлынул, телеканалам он оказался не нужен… В 1998-м отказался взять орден из рук Ельцина. В 2008-м взял из рук Путина. Печальный конец.
Простая система
25 ноября 1994, «МК»
Такая мазь затянет рану коркой,
Но скрытый гной вам выест все внутри.
В 1941-м Анатолий Папанов воевал в штрафном батальоне. Когда он в 1980-м рассказывал мне о войне, казалось, я всё понимаю. Папанов, вероятно, думал иначе.
Он сказал: «В нашем взводе после первого же боя из сорока пяти человек осталось четырнадцать».
Я кивал: понятно.
Спустя две недели после взрыва в «МК» я научился не вспоминать то, на что смотрел, ожидая «скорую», не в силах ничем помочь [81] .
Первые дни – вспоминалось само… Картина внезапно возникала в мозгу, охватывал ужас. Теперь – заперто. Теперь – только по собственной воле.
Кавказские обстрелы забывались гораздо легче, несмотря на количество раненых и трупов.
81
«То, на что смотрел» – это сгоревшее лицо Димы Холодова. Черная корка на щеках и на глазницах растрескалась, из трещин сочилась кровь. Он еле говорил, и я подумал – обойдется. А потом взглянул ниже – а там был развороченный взрывом живот, что-то шевелилось, лопались пузыри… Текст
Папанов тогда сказал: «Самое страшное – прицельный огонь. Мы, штрафники, считали себя в тылу, если пули немцев достигали нас на излете, застревали в шинели, не ранили».
Я спросил: а бомбежка? а пушки?
Папанов объяснил: «Бомбежка, артобстрел – не так страшно. Это – не по тебе, это – вообще. А прицельный огонь – это именно в тебя стреляют. Это – самое страшное».
Я кивал: понятно.
Дима Холодов попал под прицельный огонь. Теперь – понятно.
В 1988-м Егор Яковлев, главред «Московских новостей», ругал какую-то мою заметку, где говорилось, что «они презирают наше мнение». «Кто такие “они”?! – сердился Егор. – Зачем разделять?!»
Тогда у многих появилась надежда на взаимопонимание с властями. Иллюзорная. Несбыточная.
Всю прошлую жизнь мы прожили в СССР – в мире, четко разделенном на «мы» и «они». Не на «соц» и «кап», не по географии, не по национальности. Просто – «мы» и «они». И когда в разговоре с грузинским режиссером Робертом Стуруа или с таджикским актером Хашимом Гадоевым упоминались «они» – ничего никому не надо было объяснять.
Мы не знали, не хотели и не нуждались знать членов Политбюро. Снят? Назначен? Имя министра экономики? Да был ли такой?
Их не было. Их не было вообще. Их дурацкие лозунги про ум, честь и совесть, их дурацкие праздничные призывы крепить вечную дружбу, выполнять решения съезда… Помню, на Арбате меня поразил огромный призыв: «Рабочие и колхозники! Упорным трудом ответим на отеческую заботу партии!» Уж не говоря о том, что партии скорее пристало проявлять материнские, а не отеческие свойства, сама мысль, что на чью-то заботу надо отвечать упорным (очевидно, тяжелым) трудом… Все это существовало параллельно. Мы рассказывали про них анекдоты. Они дергали нас на овощную базу.
«Они» были не только наверху. Существовали другие «они» – гигантский отряд. Другие «они» обвешивали, обсчитывали, хамили в ЖЭКе. Пьяные мясники, утыканные золотом продавщицы, ненавидящие нас за то, что мы позволяем себе смотреть на весы и пытаемся считать в уме.
И те, и другие «они» были хозяевами страны. Настоящими физическими хозяевами. И хозяев этих мы откровенно презирали и часто ненавидели. Совершенно одинаково ненависть перехватывала горло, когда министр закрывал спектакль и когда хамила продавщица.
Чувства эти были абсолютно взаимны. И у них (у министра и продавщицы) было одинаковое презрение к нам, одинаковая ненависть.
Но у нас был свой мир. Повесть Астафьева, фильм Иоселиани, спектакль Эфроса, песня Высоцкого, самиздат, где за много лет до всякой свободы мы прочли Солженицына, Бродского, Набокова.
Разделение шло именно по этой границе. Не по образованию, не по профессии. Встречались удивительно душевные таксисты, а один заводской работяга собрал такую коллекцию оперных пластинок, стал таким знатоком, что знаменитые теноры Ла Скалы посылали ему свои записи и ждали отзыва. И точно так же встречались учителя-садисты, кандидаты и доктора наук, поражающие низостью и скотством.