При опознании - задержать
Шрифт:
– Лафит! Портер! Вина для дам! Прошу!
– кричал, сидя на пороге своей лавчонки, торговец-инвалид без одной ноги. Уцелевшая нога обута без носка в белую лаковую туфлю.
К нему подошел урядник Носик, спросил:
– Как живешь, Пронька?
– Как видишь, - ответил тот.
– Лучше кому другому помереть, чем мне жить.
Послышались звуки гармони. Шел тот "москаль", что спал недавно на пустом мешке, продавал гармоники.
– Из самой Тулы привезены. Люди православные, покупайте музыку для души и сердца.
И запел, подыгрывая сам себе:
Слава богу,
Стал деревню забывать.
Полбутылки стало мало,
Стал бутылку выпивать.
Носик, встретив Богушевича, поздоровался с ним, сказал:
– Любуетесь, ваше благородие, народом? Хороший праздник. Только вот все продают, а никто не покупает.
– Что нового?
– спросил Богушевич просто так, чтобы о чем-нибудь спросить.
– А ничего. Вот за порядком смотрю.
– Все по-старому, значит. Ничего нового. Даже холеры и той нет.
Урядник шутки не понял, на лице - страх.
– Что вы, какая холера, ваше благородие! Тьфу, тьфу!
– и отошел за возы.
Уже попадались пьяные. И, как заметил Богушевич, пили не в шинках, не покупную горилку, а самогонку, свекольную да пшеничную. И, в общем, правду сказал урядник - больше было среди крестьян продавцов, чем покупателей. Навезли столько пшеницы, что конотопцам и за год не съесть. Живности, привезенной на продажу, хватило бы на каждый конотопский двор. О, сколько богатства на возах да в лавках, только деньги давай, а денег-то и нет. Много лет спустя, увидев то же самое в Вильне, Богушевич запишет: "Торговля, сельское хозяйство, промыслы - все у нас есть, не хватает только, во-первых, денег, во-вторых, денег, в-третьих, денег... Крестьяне едят кашу и блины со шкварками, но не имеют денег - ни копейки. Ходят по городу, облизываются, смотрят на витрины магазинов, но ничего не покупают... Стонут, еле ноги волочат, но умирают без докторов; женщины латают свитки, мужчины сами по вечерам зашивают дратвой сапоги... Словом, никому ни копейки..."
Вот почти так было и на конотопской ярмарке.
Соколовского и Нонну Богушевич на площади так и не встретил и снова пошел к ним домой. На этот раз он их застал.
– А, Франц Казимирович, прошу. Входите, - обрадовался Соколовский его приходу.
– Очень хорошо, что заглянули. Рад, очень рад.
Борода у него аккуратно расчесана, волосы блестят, разделены на пробор. Он в черном костюме, белом галстуке. Этот торжественный наряд в такую рань удивил Богушевича, до сих пор он видел Соколовского только в одной одежде - полотняном пиджаке, картузе, сапогах и со всклокоченной бородой, в которой всегда что-нибудь торчало: соломинка, былинка сена. Еще больше удивился Богушевич, когда, войдя в дом, увидел Нонну в белом нарядном платье и фате.
– Где это вы были? Не венчаться ли собрались?
– спросил Богушевич.
– Венчаться. А ходили к отцу Паисию. Сказал, что еще рано, - ответила Нонна, растерянно-беспокойная.
– Пойдемте к нам свидетелем.
– В таком виде?
– показал Богушевич на свои запыленные туфли, мятые штаны.
– Вы, правда, в церковь?
– спросил он на этот раз Соколовского.
– В церковь, в церковь. Под венец веду молодую жену, - нервной скороговоркой
– И идти надо как можно быстрей.
– Достал из кармана часы, глянул.
– Уже пора...
"Тебя жандармы приехали брать!
– чуть не крикнул Богушевич.
– А ты под венец идешь.
– Не крикнул, удержался, побоялся за Нонну.
– Чего это он так заторопился. Может быть, узнал про все?"
– А я только что из Корольцов, - сказал Богушевич.
– Пожар расследовал.
– Ну и что?
– поправляя перед зеркалом галстук, спросил Соколовский.
– Причину пожара знаю. Нашел.
– Какая же причина?
– Пожар начался от вашей мастерской, где делались... шкатулки. От взрыва. Взорвался гремучий студень.
Пальцы Соколовского застыли на галстуке. Несколько секунд он так и стоял, неподвижно, как окаменелый. Повернувшись к Богушевичу, застыла на месте и Нонна, вперив в него синие встревоженные глаза.
А Богушевич и еще больше ошарашил их. Достал из портфеля тетрадь с химическими записями, книгу по химии, положил на стол.
– Взял у вас в комнате. Пропорции динамита тут записаны точно.
Соколовский раскрыл тетрадь, ответил сдержанно, с дрогнувшей улыбкой:
– Это не доказательство. Просто я интересуюсь химией.
– Не доказательство? Ну, так их найдут жандармы, которые сейчас в Корольцах. За вами приехали. Вчера. Ждали, когда вернетесь. А я сюда поспешил. Чтобы предупредить вас.
– Последние слова он проговорил тихо, участливо. Сел на кушетку, жестом руки пригласил сесть и Соколовского. Тот присел.
– В Корольцы приехали ротмистр Бываленко и незнакомый в гражданском платье, назвался Брантом, - рассказывал Богушевич.
– Думаю, что они все ваше жилье уже обшарили.
Глаза Соколовского застыли, погасли, губы побелели.
– Вам, Сергей Миронович, нужно спасаться.
– Выследили, - сказал Соколовский с жесткой усмешкой и стукнул себя кулаком по колену.
– Вынюхали.
– Вы - Силаев?
– спросил Богушевич.
– Которого ищут? Бывший корнет, служили в Вильне?
– Силаев, - спокойно ответил тот, - и мы с вами, Франц Казимирович, уже встречались.
– Да, встречались.
– В Вильне, у пана Шней-Потоцкого, у которого была красавица-дочь Ванда.
– Была такая.
– И в Августовских лесах, недалеко от Сувалок. Цыганский табор помните?
– Не забыл. И благодарен вам, Сергей Миронович.
– Из тех, влюбленных в Ванду, запали в память вы и Зигмунд Минейка.
– На каторге был Зигмунд.
– Богушевич встал, встал и Соколовский. Стояли, глядели друг другу в глаза, словно проверяли, не ошиблись ли они, было ли все это на самом деле.
Глубокая тишина, воцарившаяся в доме, придавила их троих такой тяжестью, что они даже ссутулились, точно и правда им лег на плечи реальный груз. Богушевича охватили воспоминания, словно молнией осветившие то далекое, трагичное время, разбередили сердце. Его сковало оцепенение, связало все тело. Пережитое, вспомнившееся теперь, все вытеснило, изгнало из души, осталась одна пустая оболочка, как остается пустая куколка, когда из нее выведется гусеница.