Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г.
Шрифт:
Так, орденские сановники, епископы и каноники, будучи начальством, хранителями душ и пастырями овец, не считали стыдом иметь наложниц, которых называли хозяйками. С ними они «хозяйничали» до тех пор, пока не заменяли их другими, а других — новыми [18] . Когда этот обычай распространился повсеместно, не устояли и некоторые евангелические священники, заведя у себя, подобно другим, наложниц или хозяек.
Неудивительно, что подобную практику Рюссов отмечает и у местных крестьян, большинство которых, несмотря на обращение в христианство, ничего не знало о брачной жизни. Если у крестьянина жена была больна или постарела, или больше не нравилась, то он мог прогнать от себя эту женщину и взять другую. Одни крестьяне на укоры и увещевания отвечали, что «это старый ливонский обычай и отцы наши делали точно то же». Другие говорили: «Делают же так наши господа и дворяне, почему же бы нам того же не делать?» Часть крестьян винила помещиков, которые на факты безбрачия не обращали внимания, заботясь о своей выгоде: ведь после смерти родителей им было легче
18
Рюссов приводит такой анекдотичный случай. Когда один ревельский каноник, Иоанн Бланкенберг, привёз свою законную жену из Германии в Ревель, то он не осмелился признаться епископу и другим каноникам, что она с ним венчана, но должен был говорить, что она его наложница и служанка. И когда это узнал другой человек, то Иоанн Бланкенберг дал ему откормленную свинью, чтобы только тот не разглашал, что у него законная жена, так как это считалось у сановных католических мужей большим позором и грехомю
В изображении Рюссова вся жизнь орденских братьев, каноников и дворянства проходила в травле и охоте, в игре в кости и в других играх, в катанье верхом и разъездах с одного пира на другой, с одних знатных крестин на другие, с одной ярмарки на другую. И этим славным ленивым дням (праздникам), по свидетельству Рюссова, не виделось ни конца, ни меры.
Рюссов порицает также тягу к роскоши в одежде, которую отмечает как у правителей, так и у простых дворян. Все они, пренебрегая приличием, хотели подобно королям и князьям щеголять и хвастать золотыми цепями, трубами и драгоценными одеждами. Рюссов упоминает об одном фогте, который носил цепь в 21 фунт из венгерского золота, а также об одном ревельском командоре, который из хвастовства ходил в сопровождении трёх трубачей.
По мнению Рюссова, очень мало можно было найти людей, годных для службы где-либо вне Ливонии при королевских или княжеских дворах или на войне.
Протестантство не обновило ливонского общества. Местным же племенам было всё равно, считают ли их католиками или протестантами. Рюссов свидетельствует, что они не имели никакого понятия о вере, в которую огнём и мечом обратили их предков и которая не воспринималась ими как что-то своё и отрадное. Во многих местностях Ливонии было ничтожное число воцерков-лённых крестьян и батраков. Каждое воскресенье вместо посещения церкви один сосед за милю или за две ехал к другому выпить пива и повеселиться. Их отсутствие на церковных службах объяснялось тем, что богослужение велось на незнакомом им языке: в период господства католичества — на латинском, а с переходом в лютеранство — на немецком. И прежний католический священник, и новый протестантский были для туземцев всё равно чужими людьми: они не знали их языка. При этом в Ливонии не было ни одной школы, которая готовила бы священников со знанием местных языков. По этой причине церкви, не исключая школ, много лет стояли пустыми и распадались. Орденские братья и епископы мало думали о душах крестьян. Они говорили, что Ливония не их отечество и заботились только о том, чтобы иметь всего вдоволь на свои дни.
Хотя формально и считалось, что местные народы обращены в христианство, на самом же деле язычество оставалось в силе у большей их части. В свете вышеизложенного неудивительно, что из тысячи крестьян едва ли можно было найти одного, знавшего «Отче наш».
Во всей стране не было ни одного университета или хорошей школы, за исключением незначительных училищ только в главных городах. Хотя незадолго до падения Ливонии вопрос об учреждении хорошей школы несколько раз обсуждался на ландтагах, эта инициатива так и не была реализована. Большая часть общества, разбитого на корпорации и не заботившегося о внутренней прочности страны, не хотела платить налоги и нести убытки, неизбежно связанные с этим предприятием.
Дефицитом школ и невозможностью получить хорошее богословское и светское образование в Ливонии Рюссов объясняет, с одной стороны, упадок всей церковной дисциплины, свободных искусств, исторических хроник, а с другой — умножение безбрачия, сластолюбия и других грубых пороков.
Вместе с тем Рюссов признаёт, что в Ливонии было довольно людей, которые не находили никакого удовольствия в таком образе жизни. Считая, что в своей стране их дети могут научиться только пьянству, роскоши и другим порокам, они посылали их в университеты Германии, а также к королевским и княжеским дворам, которые считались благородными воспитательными школами. Другим было отношение и к нравственному воспитанию крестьян. Некоторые дворяне содержали при своих дворах пастырей, знающих ненемецкий язык, которые по воскресеньям обучали крестьян и дворовых катехизису. Иногда, за неимением пастора в церкви, эту роль брали на себя дворянки, которые на местном языке читали своим крестьянам катехизис и убеждали их жить в страхе Божьем. Эти люди хорошо понимали и видели риски для дальнейшего существования Ливонии, но ничего не могли поделать с большинством, взявшим верх.
Сладкая жизнь в своё удовольствие требовала больших денег. Но их, несмотря на значительные доходы, всё же не хватало. Проблема решалась усилением эксплуатации крестьян и ростом разного рода вымогательств. В результате крестьяне впадали в крайнюю нужду. В то время когда на праздниках у дворян и горожан разливалось бочками пиво, эстонцы и латыши питались скудным толокном, а в случае неурожая, грызли древесную кору и коренья трав{46}. Крайнее обеднение крестьян сопровождалось произволом и насилием со стороны большой толпы немецких притеснителей. Рюссов так описывает
Конечно, при таких порядках у местного населения не было никакого резона поддерживать своих господ в периоды чрезвычайной опасности для Ливонии. Мнимообращённые в христианство язычники затаили ненависть к немцам, долго выражавшуюся в страшном обычае класть топор в могилу покойнику, чтобы даже в загробной жизни он мог мстить этим орудием немецким угнетателям.
Несчастия, впоследствии обрушившиеся на Ливонию, Рюссов воспринял как выражение Божьего гнева против грехов и преступлений, которые он описал в своей хронике в пример и предостережение потомкам. Примечательно, что оценки, которые дал Рюссов ливонскому обществу в первой половине столетия, подтвердил и князь А. Курбский, участвовавший в Ливонской войне. Он был солидарен с Рюссовым и в объяснении падения Ливонии Божьим праведным возмездием. Князь Курбский, в частности, писал: «Земля там была богата и жители были в ней очень горды, они отступили от христианской веры и от добрых обычаев своих праотцев и ринулись все по широкому и пространному пути, ведущему к пьянству и прочей невоздержанности, стали привержены лени и долгому спанью, к беззаконию и кровопролитию междоусобному, следуя злым учениям и делам. И я думаю, что Бог из-за этого не допустил им быть в покое и долгое время владеть отчизнами своими»{48}. Аналогичной точки зрения придерживался и англичанин Джером Горсей. Он писал о Ливонии следующее: «Это самая прекрасная страна, текущая молоком и мёдом и всеми другими благами, ни в чём не нуждающаяся, там живут самые красивые женщины и самый приятный в общении народ, но они очень испорчены гордостью, роскошью, леностью и праздностью, за эти грехи Бог так покарал и разорил эту нацию, что большая часть её была захвачена в плен и продана в рабство в Персию, Татарию, Турцию и отдалённую часть Индии»{49}.
Глава III. Борьба царя Иоанна Васильевича (Грозного) за выход к Балтийскому морю: Ливонская война
Ливонская война явилась величайшим наступательным порывом Москвы в XVI в., одной из труднейших войн эпохи Иоанна Грозного, делом его жизни, а под конец и трагедией его царствования.
Вообще весь XVI век отмечен тягой европейцев к расширению. В то время как западные государства посылали своих самых непоседливых сынов, неутомимых «морских волков», по Атлантическому и Индийскому океанам на поиски новых земель, золота и редкостных товаров, Восточная Европа беспрерывно расширяла свои сухопутные владения. Польско-литовское государство забрало чернозёмную полосу по Днестру и Днепру, прежде принадлежавшую Киевской Руси. Московское государство, образовавшееся между Волгой и Окой, подчинило при Иоанне IV Среднее и Нижнее Поволжье, колонизировало «дикую степь», продвинув к Десне и Дону полосу казацких земледельческих поселений, достигло Кавказа и поставило крепости на Тереке, перешло за Камень (Уральский хребет), присоединило Сибирь и одновременно устремилось к морям.
В условиях развития производства и торговли на западе и на востоке Европы одним из важнейших направлений внешней политики становится открытие внешних рынков, приобретение торговых монополий и преимуществ, захват морских портов и проливов. Однако на юге выход быстро растущего Московского государства к Чёрному морю блокирует могущественный турецкий султан вместе со своим сателлитом крымским ханом, а на северо-западе путь к Балтийскому морю, а значит и к мировому рынку, преграждает ослабленная Ливония, ставшая полем соперничества Польши, Литвы, Швеции и Дании, заинтересованных в достижении торгового и военно-политического господства на Балтике.
В первой половине 1550-х гг. в дипломатической и торговой жизни России произошло важное событие. Англичане нашли северный путь в Россию. 24 августа 1553 г. английский корабль, обогнув Скандинавию, вошёл в устье Северной Двины (в 1584 г. здесь возникнет город Архангельск как морской порт для ярмарочной торговли с англичанами). Между Лондоном и Москвой завязалась выгодная для обоих государств торговля. Англичанам была открыта возможность торговых операций на всём Русском Севере, который они быстро и досконально изучили. По северному торговому пути на английских, а затем и голландских кораблях стали прибывать специалисты (рудокопы, мастера горного дела, металлурги, врачи и т.д.). С Англией завязались регулярные дипломатические отношения, произошёл обмен послами.