Прибежище богов. В закоулках Мироздания – 2

Михайловский Александр Борисович

Да, лошади амазонок по сравнению с этими гигантами выглядели мелкими и суховатыми, но зато они не нуждались в запасах ячменя, необходимого тяжеловозам для того, чтобы поддерживать форму, в походе они вполне могли обходиться подножным кормом и требовали для себя меньше ухода и внимания. Впрочем, я бы тоже не отказалась от кобылы таких великанских статей, как это и приличествует даме знатного происхождения, потому что это знак высокого статуса и уважения, достойного княжны Волконской. Кстати, Анна Сергеевна (или Птица, как называет ее Серегин) ездит на прекрасно сложенной, но все же не такой статусной рыжей кобыле с ярко-белой звездой во

лбу. Но, как я поняла, это не оттого, что она занимает в отряде какое-то низкое положение – совсем наоборот, ее положение почти такое же, как у Серегина, а в некоторых отношениях, может быть, даже и выше. Дело в том, что Анне Сергеевне с высочайшей колокольни наплевать на всю эту статусную показуху, чего она желает и всем остальным. Искренне завидую – я так не могу.

Просто с первого взгляда очень сложно определить внутреннюю иерархию и взаимоотношения внутри отряда Серегина, ведь я пока лично не знакома с еще двумя ключевыми персонажами – некими Колдуном и отцом Александром, о которых я уже так много наслышана. Кажется, это как раз они встречают нас там, где ряды телег заходят один за другой, образуя проход на внутреннюю территорию лагеря. Мужчина, одетый так же, как и большинство людей капитана Серегина, но только с полуседой бородой и большим, украшенным каменьями, православным крестом на груди; а так же немного неуклюжий коренастый мальчик, десяти-двенадцати лет от роду, держащийся за руку мужчины.

Слова «одиннадцатилетний мальчик» обычно вызывают у меня только одну ассоциацию – маленький сорванец, шкода и ябеда, ибо таков мой двоюродный брат, единственный ребенок примерно такого возраста, которого я знала уже будучи взрослой. Тут явно был совсем другой случай – мальчик по имени Дмитрий совсем не походил на то ужасное рыжее растрепанное чудовище, которым был мой кузен. Совершенно по-взрослому пожав мне руку, он на мгновение задержал мою ладонь в своей, и при этом у меня по затылку будто побежали маленькие холодные мурашки, впрочем, исчезнувшие в тот момент, когда мальчик выпустил мою руку из своей. Что это было, я так и не поняла – могу только сказать, что еще ни разу в жизни не испытывала подобных ощущений.

Рукопожатие отца Александра ощущалось совсем по-иному, возникло ощущение легкого головокружения, трепета и эйфории. Рука его была мягкой, а голос успокаивающим. Некоторое время назад я даже сомневалась, будет ли полезен для мой души разговор со священником из иного мира, но теперь у меня разом пропали все сомнения, и я спросила у отца Александра о возможности поговорить с ним как с духовным лицом, наедине, для того, чтобы я могла облегчить перед ним свою душу и задать ему несколько смущающих меня вопросов.

– Хорошо, дочь моя, – ответил тот, на мгновение задумавшись, обволакивая меня теплым и ласковым светом своих голубых глаз (поистине такой взгляд бывает только у священника), – лучше всего сделать это прямо сейчас, потому что, как только стемнеет, у нас, вполне вероятно, опять будут немного незваные гости.

– А почему «немного незваные», батюшка? – удивилась я странной формулировке.

Беседуя, мы медленно удалялись в сторону от основной группы людей капитана Серегина.

– А потому, – улыбнувшись, ответил священник, – что мы их никогда не зовем, но особых проблем их визиты нам не доставляют, а иногда от них даже бывает польза, вот потому они и «немного незваные».

– И что, правда, что один из этих гостей – сам древнегреческий бог Гермес? – задала я

следующий вопрос, снедаемая любопытством.

– Правда, – серьезно ответил тот, задумчиво оглаживая бороду, – только вот сам эпитет не очень-то подходит старому плуту. Так, мелкий сводник и мошенник – почти что мальчик на побегушках. Впрочем, сегодня вечером вы, Елизавета Дмитриевна, сами все увидите и, может быть, даже пощупаете. А сейчас начинайте свой рассказ о том, как вы оказались здесь, и не стесняйтесь – никто нас теперь не услышит.

Только после этих слов я обратила внимание, что куда-то пропал шум, обычный для большого скопления народа; нас обволокла плотная, как ватное одеяло, почти ощутимая на ощупь тишина. Я посмотрела назад, желая убедиться, что мы отошли в сторону на два десятка шагов, а не на пару верст. И лагерь, и люди с животными оказались на месте, только теперь с их стороны к нам не долетало ни звука.

– Я поставил «полог молчания», – коротко объяснил священник, – этому заклинанию обучил меня отрок Димитрий, и это одно из немногих заклинаний общей магии, которые приличествуют моему сану. Иногда мне надо принять исповедь, как сейчас, или просто помолиться наедине с собой и с богом, и тогда эта штука здорово меня выручает.

Надо же, какой необычный батюшка… Другой бы упал в обморок и впал в истерику только от одного слова «магия», не говоря уже и обо всем прочем. Кстати, есть у меня к нему еще один вопрос…

– Отче, – с придыханием произнесла я, – а правда, что вы собственноручно сразили и повергли в прах отродье самого дьявола?

– Сразил и поверг, дочь моя, – ответил тот, – и не одного, а как минимум трех. Одного очень сильного, который и затянул сюда всех нас, и двух других значительно слабее. Но основная заслуга в этом все же не моя – я был в этом деле всего лишь инструментом, проводником воли того, кто значительно выше, мудрее и сильнее меня, простого православного священника. Я понимаю, что тебя мучают ужасные сомнения, но если ты все же хочешь выслушать наш с ним совет, то давай наконец приступай к своей исповеди.

– Хорошо, отче, – сказала я и начала свой рассказ, который не буду приводить, потому что тайна исповеди для меня священна. Отец Александр, думаю, тоже не будет распространяться о том, что он от меня услышал. Говорила я примерно час или больше, и когда я наконец выложилась вся до дна и замолчала, закат на небе сменился глубокой звездной ночью, и только алая плоска вечерней зари на западной части горизонта указывала то место, куда закатилось дневное светило. Закончив дозволенные речи, я испытала необычайное облегчение и умиротворение – как говорила моя нянька в те времена, когда я была еще совсем ребенком: – «Будто Христос босиком по душе прошел».

Батюшка, выслушав меня, некоторое время помолчал, уйдя в себя, будто собирался с мыслями, или с кем-то советовался. Я с облегченной душой терпеливо ожидала его ответа, думая лишь о том, доведется ли мне теперь вернуться в родной мир и отчий дом, или же так и предстоит все оставшиеся мне дни скитаться по совершенно чужим для меня местам. Потом наконец, видимо, приняв какое-то определенное решение, он снова обратил внимание на мою скромную персону и заговорил, только на этот раз голос его был каким-то не таким, как раньше, и от его звуков кожу буквально обдавало морозной волной. И тут каким-то шестым чувством я поняла, что на этот раз со мной говорит отнюдь не отец Александр, и от волнения мне даже сдавило грудь…