Приданое для Царевны-лягушки
Шрифт:
– Я брат, – кое-как выдавил из себя Платон.
– Спирт будете? Как хотите. С яйцом насекомого, кстати, могла та же Хвостова напортачить. Слепая совсем стала. Могла запросто что-то с пробирками напутать. Да вы не огорчайтесь. Раз в два месяца мы проводим инвентаризацию, все неопознанные к тому времени подлежат захоронению за счет государства...
– Я не буду ждать инвентаризации, – уверил врача Платон.
– И правильно. Такое большое тело не могло заваляться, но я к чему – об инвентаризации. К тому, что вы можете быть совершенно уверены, что тело триста два не сожгут как неопознанное. Его наверняка
– Значит, вы дежурили в тот день, когда его привезли?
– Дежурил, – кивнул врач.
– Значит, это вы установили причину смерти.
– Установил.
– А каким образом, разрешите узнать? То есть извините за настойчивость...
– Да все понятно. Вы хотите знать, от чего умер ваш брат при таком состоянии половых органов, так? Не от множественных оргазмов, уверяю вас, – кивнул врач. – Более того! У умершего не было полового сношения.
– Нет, я не это хотел узнать. Было ли вскрытие?
– Было. Зря потраченное время. Предварительный диагноз – острая сердечная недостаточность – полностью подтвердился. Я сразу сказал – он умер от страха.
– От страха? – удивился Платон. – В таком... в этом состоянии?
– Ну да. Он возбудился, а потом чего-то сильно испугался. Мимика – великое дело. Мышцы на лице были сведены страхом.
– А почему делали вскрытие? Так всегда полагается, когда неопознанное тело? – уже еле ворочая языком, спросил Платон. Вопросы давались ему с большим трудом. А ответы вообще безжалостно долбили по сердцу.
– Человек из органов настоял. Запрос привез. Веселый такой пенсионер-алкоголик.
– Алкоголик?.. Ну, конечно, – кивнул Платон, а про себя подумал: «Птах отпадает. Он не причастен к смерти Богуслава, иначе зачем настаивать на вскрытии». – А скажите, куда вы деваете вещи, в которых... которые на телах?
Врач, проглотивший хороший глоток спирта без малейших изменений в лице и в дыхании, уставился на Платона с сочувствием.
– Вещи, значит, – задумчиво произнес он.
– Нет-нет, я знаю, в каком виде был доставлен... доставлено тело триста два: оно было голое, но не совсем же оно должно...
– Оно было не совсем, – кивнул врач. – Оно было завернуто в простыню. Цветная такая простыня, я помню.
– Вот-вот! – оживился Платон. – Что это за простыня? Можно на нее посмотреть? Где у вас место, куда складывают вещи неопознанных?
От такого вопроса сочувствия в глазах врача еще прибавилось. Он встал, прошелся по кабинету.
– Я попробую что-нибудь выяснить, но не уверен... Вещи умерших чаще всего остаются невостребованы родственниками, и санитарки, которые работают в морге...
– Я просто хочу посмотреть на эту простыню, – стараясь говорить спокойно и доброжелательно, попросил Платон. – Просто посмотреть. Пусть даже ваша санитарка из нее сделала половую тряпку.
– Ну, вы уж скажете. Наверняка под занавеску приладила. Я думаю, ее взяла Хвостова, – уверенно кивнул врач. – Даже и не сомневаюсь. Другие санитарки брезгуют брать нательное. Ну там – куртку, свитер или костюм – это да, а нательное – брезгуют. В данном конкретном случае мы можем считать эту простыню нательным бельем? – поинтересовался он.
–
– Вот именно. А Хвостова, не отличаясь брезгливостью...
– Как, опять – Хвостова? – простонал Платон. – Которая склеротичка, слепая и очень старая?
– Все не так плохо. В некоторых покойницких делах она любую молодуху обскачет.
Совершенно обессилев, Платон сел и задумчиво посмотрел на литровую банку, в которой еще оставался спирт. Врач, заметив его взгляд, шагнул было к столу.
– За рулем, – остановил его Платон. – Зовите же ее скорей, – умоляющим голосом попросил он, отмечая про себя, что сыскные таланты в нем отсутствуют начисто – ни терпения нет, ни выдержки и выносливости никакой – ноги уже не держат.
– Невозможно, – развел руками врач.
– Как? – ужаснулся Платон. – Надеюсь, она не... Она же не умерла вдруг?
– Ну, вы уж скажете. Не волнуйтесь так. Сегодня не ее смена. Сегодня она отдыхает.
Отдыхала санитарка Хвостова на другом конце города. В однокомнатной квартире на Смольном проспекте. На пятом этаже. В доме без лифта.
Тяжело дыша, Платон давил на кнопку звонка минуты две. Он чувствовал, что его разглядывают в глазок, и любая другая старушка на такой верещащий звонок давно уже должна отреагировать, но, видно, у санитарки Хвостовой нервы были железные. Платон отпустил кнопку, отступил на два шага и задумался. Пора начинать переговоры, но как? «Мадам, не покажете ли мне простыню, которую вы забрали себе с покойника номер триста два?» Платон в этом месте задумался: а почему – два? Бирок с номерами после трехсот и до четырехсот всего сотня. Неужели в этом году в Петербурге не набралось и десятка неопознанных мертвых тел? Неужели его брат был всего лишь второй?..
– Чего надо? – закричал из-за закрытой двери пронзительный голос.
Платон дернулся от неожиданности, осмотрелся и вспомнил, зачем он тут. Повезло. Бабушку подстегнуло к действиям любопытство. Конечно, не всякая восьмидесятилетняя старушка, даже если она работает в морге санитаркой, выдержит в глазок вид понуро застывшего перед ее дверью вполне презентабельного тучного господина в дорогом костюме горчичного цвета и с золотой заколкой на бордовом галстуке.
– Мадам!.. – спокойным голосом проникновенно произнес Платон, лихорадочно подыскивая слова, но тут дверь открылась, и он застыл с открытым ртом и протянутой в ораторских потугах рукой.
Дело в том, что разговора уже не требовалось. В проеме открытой двери стояла невысокая квадратная старушка в халате, сшитом из китайского покрывала. Которое, соответственно, отец Платона привез из Китая вместе с ширмой из точно такой же ткани, с точно такой же вышивкой.
– Ну, я – мадам, – повела плечами санитарка Хвостова, с интересом разглядывая остолбеневшего Платона. – Чего надо?
– Э-э-э... позвольте ручку, – вдруг произнес Платон и, наблюдая себя как бы стороны, ужаснулся – он согнулся в спине и попытался взять руку старушки. Позже, обдумывая свой поступок, Платон понял – это было единственной возможностью посмотреть вблизи и, может быть, даже пощупать шелк халата, чтобы иметь полную уверенность. Но бог мой! – все на подсознании, все – как в бреду: тело делает, а мозг ужасается.