Приглашение в Ад
Шрифт:
Вадим снова постучал. В дверной глазок с той стороны заглянули, а через секунду загремели отпираемые засовы. Существо с куцей бороденкой, обряженное в ветхую одежку, щербато улыбнулось. Вадим улыбнулся в ответ.
– Здорово, анахорет!
– Заходи, Вадик, заходи! А я-то перепугался, чай вон на кухне даже разлил.
Пожав потную ручонку, Вадим прошел в квартиру. Ничего особенного, только на диване ворох смятых ассигнаций, на журнальном столике спиртовка, на которой старик разогревал утюжок. Страстью старика было собирать деньги и прятать. Прежде чем прятать, Паучок сортировал
Проходя мимо дивана, Вадим прищелкнул по многорублевой стопке.
– Не надоело?
– Что надоело?
– Как что? Бумагу коллекционировать.
– Какая же это бумага? Это денежки, Вадик! Добротные денежки!.. – стряхивая хлебные крошки с усов и бороды, Паучок укоризненно покачал головой. – Денежки, Вадик, они – завсегда денежки. Хоть, значит, при любом строе. Кто знает, как оно дальше обернется, а с ними хоть какая-то надежа.
– Да уж, оптимист! – Вадим осторожно отогнул штору, бегло осмотрел улицу. Заглянув на кухню, одним движением сгреб со стола кубики сахара. Разумеется, в собственный карман.
– Вадик, ты чего?
– Да так… Больно кучеряво живешь!
– Так ведь у меня эта… Как его? Грыжа. Еще со старой работы. Мне питание нужно. Полноценное.
– У тебя грыжа, а у меня дети. Много детей. И им, представь себе, тоже необходимо питание. – Вадим ухмыльнулся. – Странно, да?
– Что ж тут странного… – Паучок пожал плечиками. – Дети – они тоже человеки.
– То-то и оно… Ого! А это что еще за номер? Раньше ты вроде не вооружался, – Вадим заметил в маленькой комнате прислоненную к стене двустволку.
– Так то когда было! Раньше я вообще не запирался. Потому как беден был и что с меня было взять? А нонча люди чести не ведают. Сперва палят, потом спрашивают. Только и признают – что силу.
– Умнеешь, Паучок!
– Теперь все умнеют. Иначе нельзя. Потому что люди, как звери, а звери, как люди. Собак вон диких сколько расплодилось. И ловят их, и отстреливают, а все бестолку. Хуже волков стали. Или воронье то же… Иду давеча по улице, и вдруг – рык, гавканье! Я за палку, озираюсь. Никого. Шаг шагнул, и снова рык – да не откуда-нибудь, а сверху. Гляжу, а там ворона! Представляешь? Вот ведь как приноровилась, подлость летучая!
Откуда-то из подмышки Паучок вынул миниатюрный счетчик Гейгера, продемонстрировал Вадиму, словно больной, показывающий градусник.
– А тут что – тут жить можно. Хороший район, спокойный.
– Ага. Если не считать того, что еще месяц назад все здешние подвалы были полны плесени.
Паучок довольно закивал головенкой.
– Вот и разбежался народец с перепугу. В центре вас, как огурцов в бочке, а здесь никогошеньки. А грибок тутошний, между прочим, того. Поцвел, поцвел, да и заглох.
– Это потому, что выжгли его тогда. Потому и заглох… – Вадим подцепил купюру, покрутил перед глазами. – Да… Гляжу я на тебя, Паучок, и удивляюсь.
– Чего ж усы… Усы – они сами по себе. – Паучок удивленно потрогал у себя под носом. – А убивать меня – рука не поднимется. Или патрон пожалеют. От заразы ить тоже надо бегать. Дымом окуриваться. А сахар – так это как повезет. Я, к примеру, за тараканами наблюдаю. Они хоть и звереныши, но хитрые! И тут главное – не спугнуть. Они лучше любой собаки чуют, где радиация, а где жратва. Так что, куда они, туда и я.
– Слушай, Паучок! А может, тебе лекции читать? Перед публикой? О голоде, о тараканах.
– А что? И смог бы. Очень даже просто. Особенно если не за так. Я и про бомбежку могу советов надавать. Хоть даже тебе.
– Ну да?
– А как же! Ты вот раздеваешься, когда спишь, а я нет. И окно – вот оно – завсегда рядом. Попадет бомба, и посыплятся кирпичики. А я раз – и в окно. И все мое при мне. Вот и соображай головушкой молодой.
Вадим хрустнул костяшками пальцев. Самовлюбленность старика порой откровенно раздражала.
– Любишь ты жить, Паучок. Ой, как любишь! И смерти, верно, боишься?
– Кто ж ее не боится? – хозяин суетливо зачесался, погружая руки в ветхое, понадетое в несколько слоев тряпье. – Может, оно и не страшно – помирать, да уж больно охота досмотреть. Чем, значит, все кончится.
Паучок поджался, встретив тяжелый взгляд Вадима.
– Я, Вадик, это… Мне бы в туалет, ага? – он метнулся в прихожую, торопливо щелкнул задвижкой.
Вадим снова приблизился к окну, попробовал наощупь шторы. Пыль. Жирная, многолетняя пыль. Грязь была там, где обитал Паучок, и там, где был Паучок, обитала грязь. Уравнение с двумя неизвестными. Хотя… Почему же неизвестными? Очень даже известными, потому как и сам Паучок представлял собой разновидность человеческой грязи. «Больно уж охота досмотреть…» Разумеется. Это ведь лучше любого кино, – раздвинул шторы и гляди, наслаждайся! И проблем никаких с жилплощадью. Когда две трети населения вымерло, жилищный вопрос решается сам собой. Так было, наверное, и в блокадном Ленинграде. Холодно, голодно, пусто.
Вадим обернулся к двери туалета.
– Эй! Ты там веревку проглотил? Или романом зачитался?
– Ага, «Войну и Мир» Льва Филимоныча…
– Почему – Филимоныча?
– Потому что потому, – голосок Паучка дрожал. – Ты, Вадик, не петляй. Мне про жизнь и смерть не надо рассказывать. Хочешь что спросить, – спрашивай.
– Ладушки! – Вадим колотнул кулаком о ладонь. В самом деле, чего взъелся на Паучка? Напугал бедолагу, дрожит, небось, там за дверью.
– Что ж, тогда слушай… Встреча у меня сегодня. Важная. И собеседник важный. Лили зовут. Вот и хотел про него поспрошать. Не слышал ли часом чего нового?
– Да вроде нет.
– А чего трясешься тогда, как заячий хвост?
– А того!.. – старичок за дверью мялся, подбирая слова. – Мне, Вадик, тоже не все можно. Так что это… Про чего попроще – я завсегда скажу. Потому как с вами. Но про эти дела не знаю и знать ничего не хочу.
– Это твое последнее слово?