Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау

Краевский Марек

– О Эберхард, несмотря на свое происхождение, вы подлинный аристократ духа. Но надеюсь, вы отдаете себе отчет, что, работая у нас, вы вряд ли сможете поступать в соответствии с этой максимой Горация?

– Дорогой господин граф, я уже давно не девушка, давно потерял невинность, и в полиции я служу с восемьсот девяносто девятого года, с перерывом на войну. Воевал я в России. Я много чего повидал, но вы, наверное, согласитесь со мной, что есть разница между защитником государства, использующим не вполне конвенциональные методы, и подручным палача.

– Знаете… – Монокль весело блеснул. – Я ведь не смогу предложить вам никакого руководящего поста.

– Я вам на это отвечу, перефразировав высказывание Наполеона: «Лучше быть вторым и даже пятым, десятым в Париже, чем первым в Лионе».

– В данный момент я ничего не могу

вам обещать. – Фон Гарденбург перелистывал меню. – Это зависит не только от меня. О, возьму-ка я ребрышки в грибном соусе. А теперь по предыдущей вашей просьбе. У меня есть кое-какая информация о Кемале Эркине. Во-первых, он курд. Родом из богатой купеческой семьи. В тринадцатом году он закончил элитарное кадетское училище в Стамбуле. Учился он очень хорошо, а самые большие успехи у него были в немецком. Наш язык тогда, да, впрочем, и теперь тоже, в Турции был обязательным предметом в каждом военном и коммерческом учебном заведении. Во время войны он воевал на Балканах и в Армении. Там во время армянской резни он снискал славу палача и садиста. Мой турецкий информатор был не склонен распространяться об этой малопочтенной странице в жизни Эркина, да и в истории Турции тоже. В двадцать первом году Эркин, как молодой многообещающий офицер турецкой разведки, был послан на двухлетнюю учебу в Берлин. Там он обзавелся многочисленными друзьями. По возвращении он все выше поднимался по служебной лестнице в турецкой политической полиции. И вдруг в двадцать первом году, в преддверии назначения на высокую должность главы отделения политической полиции в Смирне, он попросил о переводе в немецкое консульство в Берлине, где как раз освободилось место заместителя военного советника. Эркин, точь-в-точь как вы, предпочел быть вторым в Париже, чем первым в Лионе. Просьбу его удовлетворили, и честолюбивый турок с двадцать четвертого года пребывает в Германии. Он проживал в Берлине, где вел тихую и однообразную жизнь дипломата, и единственно, что позволял себе, так это поездки в Бреслау. Да, да, господин Мок, его очень интересовал наш город. В течение шести лет он побывал здесь двадцать раз. Поначалу мы не спускали с него глаз. Досье на него толстое, но его содержание крайне разочаровало бы вас. Дело в том, что Эркин предавался в нашем городе развлечениям, которые можно бы назвать музыкально-художественными. Он ходил по концертам, частенько бывал в музеях и библиотеках. Не пренебрегал и борделями, в которых прославился прямо-таки невероятным темпераментом. У нас имеются показания одной проститутки, которая утверждает, что в течение получаса Эркин дважды имел с нею сношение, причем, как она выразилась, «не вынимая». Он даже завел дружбу с библиотекарем из университетской библиотеки, но я сейчас не помню его фамилии. В декабре тридцать второго года он попросил разрешить ему пройти стажировку в полицейском управлении Оппельна. Представьте себе: у человека тепленькое местечко в Берлине и вдруг он просит перевести его в глухую дыру, чтобы набираться опыта у силезских провинциалов! Смахивает на то, что он предпочел быть десятым в Оппельне, нежели вторым в Берлине. – Фон Гарденбург протер монокль и заказал проходившей мимо кельнерше ребрышки, постучал сигаретой по крышке золотого портсигара с выгравированным гербом и внимательно взглянул на Мока:

– Может, вы объясните мне странную любовь Кемаля Эркина к прекрасной силезской земле, к нашей Швейцарии севера?

Мок молча подал ему огонь. На сцене начались обряды в честь Вакха. Фон Гарденбург вставил монокль и внимательно следил за представлением.

– Нет, вы только посмотрите на эту рыженькую справа! – обратился он к Моку. – Настоящая артистка!

Но Мок не стал смотреть. Все внимание он сосредоточил на искорках, поблескивающих в темно-красном вине. Глубокие морщины на лбу свидетельствовали о сосредоточенном размышлении. Фон Гарденбург отвел взгляд от происходящего на сцене и поднял бокал:

– Кто знает, может быть, ваше объяснение помогло бы и мне, и моему начальству в Берлине в принятии положительного для вас решения? Кроме того, я слышал, что у вас весьма изрядная картотека характеристик самых разных людей…

К их столику подошла девица мощного сложения и улыбнулась фон Гарденбургу. Мок тоже улыбнулся ему и поднял бокал. Они чокнулись – почти беззвучно.

– Так, может быть, завтра поговорим у меня в кабинете? А сейчас прошу меня извинить. Я уговорился о встрече с этой

менадой. Вакх призывает меня на свои мистерии.

Тем вечером Мок не играл в шахматы со своими девицами по той простой причине, что шахматы были их побочной деятельностью, а основной они сейчас занимались в тихих отдельных кабинетах с клиентами, с которыми условились заранее. Так что Мок не сыграл в королевскую игру, но это отнюдь не значило, будто он не удовлетворил другие, более низменные потребности. В полночь он попрощался с полной брюнеткой и прошел в кабинет, который он обычно занимал в пятничные вечера. Он постучался, но никто не ответил. Тогда он приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Анвальдт, совершенно голый, лежал на тахте среди мавританских подушек, а «гимназистки» неспешно одевались. Мок дал им знак, чтобы они поторопились. Сконфуженный Анвальдт тоже натянул на себя брюки и рубашку. Когда хихикающие девицы вышли, Мок поставил на стол бутылку рейнского вина и бокалы. Анвальдт, еще не вполне избавившийся от похмелья, стремительно выпил один за другим два бокала.

– Как ты себя чувствуешь? Подействовало самое древнее и самое эффективное лекарство от депрессии?

– Увы, это обезболивающее средство действует очень недолго.

– А тебе известно, что прививка от болезни – это не что иное, как вирус, вызывающий эту болезнь? – Моку чрезвычайно понравилась эта медицинская метафора. – А посему окончательно инфицирую тебя: фон Гарденбург подтвердил наши подозрения. Эркин – езид, прибывший в Бреслау с преступной миссией. Наполовину он ее par excellence [39] исполнил.

39

По преимуществу (лат.).

Анвальдт вскочил со стула, задев коленями шахматный столик. Бокалы затанцевали на своих тонких ножках.

– Господин Мок, вы тут забавляетесь своими риторическими играми, но то, что грозит мне, вовсе не игра. Где-то рядом со мной, может даже в этом борделе, затаился фанатик, жаждущий нафаршировать меня скорпионами! Посмотрите, как эти обои подходят для того, чтобы написать моей кровью персидские версеты! Вы предлагаете мне бордельную терапию… Но какая терапия способна помочь человеку, для которого обретение отца, величайшая мечта всей его жизни, в один миг стала… стало… величайшим проклятием?

Он продолжил было, но вдруг замолчал и расплакался, как ребенок. Его измученное и жалкое лицо сморщилось в гримасе плача. Мок открыл дверь в коридор и выглянул. Внизу между столиками скандалил пьяный клиент. Мок захлопнул дверь, прошел к окну и широко распахнул его. Сад истекал жарким ароматом лип. За стеной исходила стонами какая-то вакханка.

– Не преувеличивай, Анвальдт. – Мок чуть было не сказал «не реви, ты же мужчина», но вовремя спохватился. Он был зол, и это чувствовалось по тому, как он шумно сопел. – Не преувеличивай, тебе нужно лишь поберечься, пока мы не схватим Эркина. Ну а тогда проклятие не исполнится.

Глаза у молодого человека уже высохли. Он избегал взгляда Мока, нервно ломал пальцы, время от времени потирал маленький порез на подбородке и все старался смотреть куда-то в угол.

– Не стыдись, Герберт. – Мок прекрасно понимал его состояние. – Кто знает, может, наши неврозы спровоцированы тем, что мы сдерживаем слезы? Вот герои Гомера, например, плакали, да и еще какими обильными слезами.

– А вы… иногда плачете? – Анвальдт с надеждой взглянул на Мока.

– Нет, – солгал тот.

Анвальдта вдруг понесло. Он вскочил и закричал:

– Ну да, вам-то с чего плакать? Вы ведь не воспитывались в приюте… Никто, когда вы не могли проглотить шпинат, не велел вам жрать то, что вы выплюнули! У вас не было матери-шлюхи и отца – сраного прусского аристократа, который единственно что сделал для своего ребенка – это поместил его в католический приют и заплатил за учебу в классической гимназии! Вы не просыпались с чувством радости, что пережили еще один день, потому что никто вчера не проткнул вам барабанную перепонку и не натолкал вам в рот тараканов или другой мерзости! Да послушайте, вы! Они ждали семь веков, когда родятся мальчик и девочка… И вы думаете, они упустят такой случай? В этот момент на их одержимого шамана нисходит откровение… Божество приближается…