Пригов и концептуализм
Шрифт:
В интересе к подчеркиванию отчужденности любых форм речи предшественником Пригова был не Всеволод Некрасов, а скорее другой автор «лианозовской школы» — Эдуард Лимонов[445]. В своих стихотворениях конца 1960-х — начала 1970-х гг. он разработал утрированную гротескную интонацию, соединявшую грамматические и лексические элементы «высокой» поэзии XIX в., советских клише и позднесоветской повседневной речи, которые взаимно остраняли друг друга:
И что же баба ныне вижу я
Печальное разрушенное ты строение
Скоро баба ты очистишь свое место
Скоро ты на тот свет отправишься
Да товарищ — годы смутные несловимые
Разрушают мое тело прежде первоклассное
Да гражданин — они меня бабу скрючили
петушком загнули тело мне
Но товарищ и ты не избежишь того
— Да баба и я не избегну того
«Баба старая кожа дряхлая одежда неопрятная…», ок. 1967–1968
(Последнюю строчку этого стихотворения я всегда слышу произносимой голосом Пригова.)
3
Для того чтобы объяснить смысл нападок Некрасова на Пригова, можно предположить, что они были парадоксальным выражением историко-культурной преемственности от Некрасова к Пригову. Необходимо, однако, выяснить, что именно было здесь предметом наследования: как уже было показано, поэтики этих двух авторов в некоторых отношениях не только не близки, но полярно противоположны.
Самая заметная перекличка между Некрасовым и Приговым — свойственное обоим внимание к пространственным аспектам поэзии и понимание стихотворения как особого рода пространственного объекта. В целом поэтика пространства в московском концептуализме очень важна. Пространство предстает как самостоятельное «действующее лицо» и в картинах Рабина — одного из художников, повлиявших на становление концептуалистской эстетики, и в работах безусловно принадлежащих к концептуализму Эрика Булатова и особенно Олега Васильева. У Некрасова выражением пространственности становятся пробелы внутри стихотворения, между строфами и строками, разделение стихотворения на параллельные «рукава». Все эти особенности поэтики описываются в его статьях в пространственных метафорах.
«По-моему, простые пары двустиший, скажем, могут выглядеть куда как выразительно: так и видишь, как слово рождается не из инерции стихового потока, а из молчания, паузы, того, что за речью (курсив[446] мой. — И.К.)[447]. И все-таки где начинается визуальность как принцип? Очевидно, там, где плоскость листа не просто привычный способ развертки текста-линии, а именно плоскость со всеми ее возможностями… Где возникает идея преодолеть косную временную последовательность, принудительность порядка в ряде — идея одновременного текста („сказать все сразу“) и множественности, плюралистичности. Здесь застаем сам момент перехода временного явления в пространственное…
<…> часть текста норовит отделиться и всплыть, стать
<…>
Характерное пространственное мышление у Мандельштама с теми же „тройчатками“…», —
писал Вс. Некрасов в своем манифесте «Объяснительная записка» (1979–1980)[449].
Эта пространственность поэтики Некрасова редко становилась предметом осмысления. Среди тех немногих, кто о ней говорил подробно, — философ Владимир Библер в своем докладе, прочитанном на семинаре «Архэ» в 1994 г.:
«Первое, что я хотел бы подчеркнуть, говоря о поэтике Некрасова, об этом типе поэтики, это — значение пустот… <…> Молчание для любой поэзии существенно, но синтаксически непрерывный поток сбивает это молчание; в поэзии Всеволода Некрасова молчание вводится как необходимый, специальный компонент речи, причем расталкивающий остальные и особенно сосредотачивающий внимание на том слове, которое предшествовало молчанию, которое потребовало молчания, и на том слове, которое вновь возникло тогда, когда молчание невозможно и оно кончается.
С этим же связан следующий момент, опять же характеризующий пустоты. Это — подчеркнутая вариативность текста»[450].
Это воображаемое пространство — не трансцендентное, а только невербальное. Само представление о таком пространстве основано на эстетической концепции, согласно которой слова в каждом стихотворении не выражают — потенциально — всю окружающую человека реальность, а лишь указывают на ее отдельные фрагменты, остальное же находится в пространстве невысказываемого. Трансцендентное же находится по ту сторону и слов, и стоящей за ними «пустоты».
* * *
Только это не Бог
Вот-вот
А Бог
Больше
У Пригова тоже стихи организованы не только синтагматически, но и парадигматически: во многих сборниках они начинаются с близких или эквивалентных фраз или имеют аналогичную грамматическую структуру и поэтому словно бы размещены в едином пространстве. Эти стихи, как и многие другие сочинения концептуалистов, имеют характер не только синтагматически развертывающегося текста, но и реализации воображаемой смысловой парадигмы, имеющей симультанный, пространственный характер[451]:
Его не трогали и все не могли до конца игнорировать! —
А вы апофатику не пробовали? — спрашивали самые опасливые
Нет, не пробовали, но, кстати, — это был бы чересчур радикальный выход
Его прославляли и все не могли по-настоящему прославить! —
А вы смертью не пробовали? — спрашивали забегающие вперед
Пробовали, пробовали, и, кстати, — это вполне может быть паллиативом
истинного выхода
Его заменяли на другого и все не могли до конца заменить! —