Пригов. Пространство для эха
Шрифт:
В тот момент, когда мимо студента хармсоведа проплывает шкаф, на что он реагирует, надо заметить, совершенно спокойно, в его голове крутятся следующие строки из Даниила Ивановича, над которыми он много размышляет в последнее время:
Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому,кто ничего о нем не знает.Пушкин великий поэт.Наполеон менее велик, чем Пушкин.И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто.И Александр I, и II, и III – просто пузырипо сравнению с Пушкиным.Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри,только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.А потому«Крепкий табачок у студента», – думает Дмитрий Александрович.
«Крепкие ребята, что несут шкаф», – думает курящий этот крепкий табак студент.
«Надо крепко держать ремни, чтобы не уронить шкаф вместе с Дмитрием Александровичем», – думают четыре молодых человека мощного телосложения.
Мысли каждого из участников этой сцены на лестнице между пятым и шестым этажами материализуются в разряды электрического тока, сполохи, даже молнии, озаряющие бледное лицо студиозуса, похожего на Пушкина, вспотевшие лица носильщиков и одухотворенное лицо Дмитрия Александровича Пригова.
Однако расположенные через этаж пожарные краны делают эту затею совершенно безопасной.
Однажды в детстве, когда они жили в коммуналке на Спиридоновке, Дмитрий Александрович стал свидетелем пожара. Горела квартира на пятом этаже в жилом доме треста «Теплобетон». Все знали, что тут живут известные советские ученые – физики, химики, палеонтологи, зоологи, математики. И вот в одной из квартир такого ученого случился пожар. Скорее всего, прислуга недоглядела за керосинкой или керогазом на кухне или ученый, увлекшийся написанием химических формул, забылся совершенно и не обратил внимание на то, что непотушенная папироса упала на ковер и прожгла его.
Одним словом, тогда квартира выгорела полностью. Собравшиеся на улице зеваки наблюдали за тем, как пожарные по раздвижной лестнице поднялись к пылающим окнам, тушили пламя, а затем вошли внутрь и извлекли чей-то обгоревший труп, который тут же в сопровождении милиции увезла машина «Скорой помощи».
Впоследствии, всякий раз проходя мимо этого дома, расположенного на углу Спиридоновки и Спиридоньевского переулка, Дмитрий Александрович невольно поглядывал вверх, на окна пятого этажа, словно ждал, что оттуда выглянет обгоревший мертвец, которого по какой-то причине после пожара оставили на пепелище (то есть одного вынесли, а другого почему-то оставили), и он пролежал здесь многие годы, забытый всеми и превратившийся в конце концов в медиума.
Д. А. Пригов «Маленький дополнительный кусочек»: «Речь шла там о каких-то неведомых и непереносимых для человеков страшенных существах. Собственно, размера они были невеликого и вида неужасающего, как можно было бы себе, по привычке, представить. Так вспоминается. И вспоминается с моментальным содроганием спинной кожи вдоль всего позвоночника, стремительно промерзающего каждым своим отдельным костистым позвоночком. Как бывает при быстром оглядывании темной ночью за спину на звуки показавшихся шагов. Оглядываешься – никого. Отворачиваешься – опять шаги. Оборачиваешься – снова никого. Хоть погибай!»
Однако если на улице ночью бывает страшно, особенно это было актуально в послевоенной Москве – шпана, вооруженные грабители, сумасшедшие, то в шкафу, наоборот, тихо, уютно и безопасно. Вполне можно вообразить себя находящимся в утробе, покидаешь которую лишь на установленном этаже и в установленном порядке, ощущая прилив сил от осознания того, что твои стихи звучат все выше и выше над городом, что вознесены они сюда не грубой силой мышц, но трудом души и духа.
В конечном итоге это и есть «тотальное искусство» или «тотальное произведение искусства», когда творческая акция рождается из кропотливого, на первый взгляд бессмысленного труда, порой вызывающего у окружающих недоумение и раздражение. Причем речь идет именно о труде, о том, что во французском языке обозначается словом labeur (тяжелый труд), пускай даже и маниакальный порой. Дойти до сути любой вещи, будь то словесная конструкция, орудие труда, консервная банка, телеграфный столб или подшивка старых газет, разложить ее на атомы, на ломоносовские корпускулы, препарировать
Итак, 11-й этаж – половина пути наверх!
Но именно тут до Дмитрия Александровича и участников его вознесения доходят неутешительные вести – в деканате МГУ узнали о творящемся в ДСВ безобразии и требует немедленно прекратить перформанс, а для урегулирования сего вопиющего недоразумения направлен наряд милиции.
Вполне естественно, что во время данной остановки Дмитрий Александрович выходит из шкафа и читает из «Апофеоза Милицанера»:
Когда здесь на посту стоит МилицанерЕму до Внуково простор весь открываетсяНа Запад и Восток глядит МилицанерИ пустота за ними открываетсяИ центр, где стоит Милицанер —Взгляд на него отвсюду открываетсяОтвсюду виден МилицанерС Востока виден МилицанерИ с Юга виден МилицанерИ с моря виден МилицанерИ с неба виден МилицанерИ с-под земли…Да он и не скрываетсяПосле завершения чтения под многоголосье, разносимое динамиками по всему «Дому студента» на Вернадского, Дмитрий Александрович вновь входит в шкаф и закрывает за собой дверцы.
А ведь действительно, запахи пива и мочи, дешевого курева и мусоропровода, кухни и нестираного белья испарились куда-то совершенно, и им на смену пришли благовония горной лаванды и ладана, камфары и сандала.
Вот и в шкафу теперь дышится легко и свободно, как после дождя, а изнурительная жара отступила, и это можно счесть за чудо, за которым, как елки в больнице Ганнушкина на Потешной улице, стоят смертельная усталость, отчаяние, онемение мышц, полнейшее отупение и бесконечная, никогда не прекращающаяся головная боль от напряженной работы.
О чуде надо просить, его надо ждать, его надо заслужить, и тогда оно исполнится.
В «Родине электричества» Андрей Платонов так описывает этот жар ожидания: «Шествие спустилось с верхних земель и теперь шло по праху в долине, направляясь к дороге. Впереди шел обросший седою шерстью, измученный и почерневший поп; он пел что-то в жаркой тишине природы и махал кадилом на дикие, молчаливые растения, встречавшиеся на пути. Иногда он останавливался и поднимал голову к небу в своем обращении в глухое сияние солнца, и тогда было видно озлобление и отчаяние на его лице, по которому текли капли слез или пота. Сопровождавший его народ крестился в пространство, становился на колени в пыльный прах и кланялся в бедную землю, напуганный бесконечностью мира и слабостью ручных иконных богов, которых несли старые, заплаканные женщины. Двое детей – мальчик и девочка, – в одних рубашках и босые, шли позади церковной толпы и с интересом изучения глядели на взрослых; дети не плакали и не крестились, они боялись и молчали. Около дороги находилась большая яма, откуда когда-то добывалась глина. Шествие народа остановилось около той ямы, иконы были поставлены ликами святых к солнцу, а люди спустились в яму и прилегли на отдых в тень под глинистый обрыв. Поп снял ризу и оказался в штанах, отчего двое детей сейчас же засмеялись. Большая икона, подпертая сзади комом глины, изображала Деву Марию, одинокую молодую женщину, без бога на руках. Я всмотрелся в эту картину и задумался над нею, а богомольные женщины расселись в тени и занялись там своим делом.
Бледное, слабое небо окружало голову Марии на иконе; одна видимая рука ее была жилиста и громадна и не отвечала смуглой красоте ее лица, тонкому носу и большим нерабочим глазам – потому что такие глаза слишком быстро устают. Выражение этих глаз заинтересовало меня – они смотрели без смысла, без веры, сила скорби была налита в них так густо, что весь взор потемнел до непроницаемости, до омертвения и беспощадности; никакой нежности, глубокой надежды или чувства утраты нельзя было разглядеть в глазах нарисованной богоматери, хотя обычный ее сын не сидел сейчас у нее на руках; рот ее имел складки и морщины, что указывало на знакомство Марии со страстями, заботой и злостью обыкновенной жизни, – это была неверующая рабочая женщина, которая жила за свой счет, а не милостью Бога. И народ, глядя на эту картину, может быть, также понимал втайне верность своего практического предчувствия о глупости мира и необходимости своего действия».