Приговор
Шрифт:
Все рассмеялись. Отыскалась бутылка с недопитым коньяком. Федоров наполнил стопки.
— А вы мне что-то не нравитесь,— сказал Николаев.— Эта ваша бледность... Дайте-ка пульс.— Он потянулся к Федорову.
— Пустяки,— отмахнулся Федоров и руки не дал.— Так за что же?..
— Само собой,— проговорил. Николаев, когда столки сошлись над столом,— за наших детей.
— Чтобы они скорее были дома,— сказала Татьяна, не спуская внимательных глаз с Федорова.
— Дай-то господи...— Харитонова снова не удержалась, всхлипнула.— Ой, не могу...
Федорову же в этот момент вспомнился траурный холм из венков,
— За то, чтобы нашли наконец настоящих преступников,— сказал он, поднимая свою стопку.— Я был сегодня на кладбище и все видел...
21
В начале двенадцатого Федоровы остались одни. Проводив гостей, Федоров вернулся в кабинет и с ходу не опустился, а прямо-таки упал в кресло и вытянул ноги.
— Ну, денек!..— Он все же нашел в себе силы улыбнуться Татьяне.— Фантастика!..— Он закрыл глаза и откинулся назад, запрокинув голову. Татьяна присела рядом с ним, на подлокотник. Он ощупью, не открывая глаз, нашарил ее руку и сидел, обхатив пальцами узкое запястье, как будто прислушивался к току крови, биению пульса... Татьяна не шевелилась, чтобы не нарушить этих нескольких минут покоя, за которыми еще должен был последовать разговор, ведь с утра они не перебросились наедине и парой слов... А пока она как бы со стороны украдкой посматривала на его лицо — и были мгновения, когда оно казалось ей чужим — чужим, незнакомым лицом чужого человека; она видела, какое оно серое, это лицо, с натеками под глазами, с множеством ветвящихся морщинок и складочек на пористой коже, какое оно старое, хотя она и боялась этого слова, рикошетом ударявшего по ней самой. Но скорее всего это просто усталость,— думала она,— скорее всего... Федоров перехватил ее тайком подсматривающий за ним взгляд, а со взглядом и ее мысли. Ее настороженность. Ее ожидание. Он еще не рассказал ей о встрече со следователем... Он и сейчас не спешил рассказать об этом. Он разжал ее руку, маленький, неплотно стиснутый кулак, и ладонью провел, погладил себя по отросшей за день щетине на щеке и подбородке.
— Все будет хорошо!— Голос его звучал одновременно и ободряюще, и виновато.— Все будет хорошо, вот увидишь...
В передней раздался звонок. Оба вздрогнули. И наверняка подумали об одном и том же. Федоров поднялся и открыл дверь.
На тускло освещенной площадке стояла девушка в черной курточке и джинсах. Густые темные волосы небрежно отброшены, назад, курносый носик решительно вздернут. Но на лице — ни обычного вызова, ни дерзкого прищура смотрящих в упор глаз, от которых Федорову каждый раз бывало неловко.
— Вы, Галя?..
— Я, Алексей Макарович... Уже поздно, только яждала, чтобы от вас ушли. Я по делу.
Федоров открыл дверь, посторонился, пропуская одноклассницу сына Галину Рыбальченко, с которой Виктор, кажется, был дружен... Или как это у них называется...
— И вы столько времени ждали?.. Где
— В подъезде, на улице — где же еще. Боялась пропустить, когда выйдут.
— Вот вы какая... таинственная,— пошутил Федоров. Он принял и накинул на вешалку легкую, как паутинка, курточку и провел Галину в свой кабинет.
Он знал, что жена с неприязнью относится к этой не по годам самостоятельной и слишком разболтанной девице, и его не удивила напряженность, которая возникла сразу же, едва они увидели друг друга. Лицо у Татьяны потемнело, взгляд серо-голубых, глаз сделался ледяным. Она не встала навстречу, не протянула руки. Однако Галина если и заметила это явное недоброжелательство, то никак не отреагировала на него.
Поздоровавшись, она поискала глазами, куда бы сесть, и подсела к столу, на котором стояли стаканы и чашки с недопитым чаем, стопки, бутылка с коньяком на донышке... Она ничего не замечала. Она присела на краешек стула, потерла зазябшие на улице руки и заложила их между сжатых колен. На ней был черный свитер в обтяжку, с узким валиком ворота вокруг высокой прямой шеи.
— Я по делу,— повторила она. И, помолчав:— Мне бы лучше с вами поговорить, Алексей Макарович. Без Татьяны Андреевны.— Начала она нерешительно, а закончила твердо.
Оба растерялись... от этой, этой... наглости, что ли, неделикатности... Явиться без предупреждения чуть не за полночь... и требовать отдельного разговора... Впрочем, обоих так измотал сегодняшний день, что сил не хватало даже для того, чтобы возмутиться этим.
— Галя,— с подчеркнуто мягкой, терпеливой интонацией произнес Федоров,— кажется, вы сказали, что пришли по делу?.. Мы слушаем вас.
— Ну, как хотите.— Она защемила зубами нижнюю губу, темно-вишневую, в чешуйках, то ли заветренную, то ли покусанную. И лицо у нее было такое, как если бы она говорила: «Я ведь только для вас. Мне все равно».
Тем не менее она продолжала сидеть молча, закусив губу.
— Может, чашку чая?— предложил Федоров.— По-моему, вы порядком продрогли, в подъезде-то, за три часа.
Она не ответила. Она еще с минуту посидела, помолчала, Потом повернулась к столу. Медленно, рассчитанным движением, сцедила остатки коньяка в пустую стопку, выпила, утерла рот ладошкой.
— Это они его убили,—сказала она, глядя куда-то в пространство расширенными, как бы разбухшими зрачками.
— Кого?..— спросил Федоров.— Кто и кого?..
— А вы не понимаете?..
Он понимал. Он понял это сразу, то есть что и кого она имеет в виду. Но не хотел, запретил себе понимать — в том смысле, что все это имеет прямое отношение к нему, к его сыну...
— Откуда вы это взяли, девочка?..— не свойственным ей надменным, презрительным тоном произнесла Татьяна.— Что вы такое... сочиняете?
— Он сам мне сказал.
Галина опять сидела в прежней позе, стиснув руки коленями. Глаза ее потухли, лицо стало серым. Она ежилась, как на сквозняке.
— Слушайте, Галя,— вяло улыбаясь, проговорил, Федоров и, подойдя к столу, слил к себе в стопку застрявшие в бутылке редкие капли.— Это уже... Трудно и слово-то подобрать... Психоз какой-то, что ли. Тут до вас, до вашего прихода разговор был. Теперь вы. Может, перестанем паниковать? И будем считаться только с фактами?.. Идет следствие, это факт. Но мало ли кого и в чем можно заподозрить...