Приговор

Герт Юрий Михайлович

— Наказание? Вам? А — ему?..

Он кивнул на венки, на пирамидку.

— Не знаю. Я про себя говорю.

Страсть, с которой рванулись из нее последние слова, поразила Федорова. Она как бы отсекала ими возможность ускользнуть от себя самой, от кары за собственную вину.

Во всем этом не было смысла. Вернее, смысл был, но Федоров добрался до него только потом, потом... А пока он слушал Нину — так ее звали, как уловил он в какой-то момент,— слушал не к нему обращенный ее рассказ (да, именно так, бог ведает к кому, только не к нему обращенный!) — про то, как жили они с Андреем, и было у них двое детей, Катенька и Никитка, семи и одиннадцати лет, и дом, трехкомнатная квартира в микрорайоне. Андрей — лучше мужа и отца не придумаешь... И жили бы они, поживали и прожили бы свой, век — не счастливей всех, да счастливей многих. Только вот — случилось...

И опять-таки — не в ее рассказе было дело, не в заурядной, вполне современной истории, подобной множеству

историй, где жены изменяют мужьям... И где ей, Нине, представилось Федорову, среди кухонной маяты магазинов, очередей, забот о детях и муже, то есть среди жизни однообразной и будничной, вдруг захотелось встряхнуться, расправить крылышки, пуститься в свободный, вольный полет, короче — ощутить себя женщиной — не хозяйкой, не матерью, не женой, а именно — женщиной. Такой, какой была она раньше, чем сделалась женой и матерью... И тут в чуть ли не мистической связи сомкнулись для нее два обстоятельства, между которыми, при сегодняшнем-то здравом смысле, и связи никакой уловить невозможно — между смертью мужа и ее изменой.

Он попробовал что-то сказать, но тут же пожалел об этом. Нина посмотрела на него чуждо и холодно, словно сердясь за то, что он ничего не понял.

— И все-таки,— повторил он мягко, как говорят с упрямыми детьми или больными,— вы здесь ни при чем. Вина у вас перед мужем, возможно, и была, но наказание... Вам и без того тяжко, а вы еще сами себя травите.

Ему хотелось, прикоснуться к ней, погладить по плечу, спине. Но чувство было такое, что дотронься он до нее — обожжется.

— Потому и наказание, что вина. Без вины наказания не бывает. Вы же сами... Сами про справедливость говорили?..

— Говорил... Только я не про ту,— подумал Федоров, путаясь в собственных мыслях.— Я про другую... Хотя как это может быть — две разных справедливости?

— Вот видите,— строго, пронизывающе глядя ему в глаза, сказала она,— только это надо здесь почувствовать...— И тронула черным от земли пальцем грудь.

И опять под этим взглядом Федоров ощутил себя мальчишкой. Без вины наказания не бывает... То есть если наказание — значит и вина. Значит должна быть и вина... Дичь какая-то, глупость. Средневековье. Так он сказал себе, отчего-то сердясь и на себя, и на нее, может быть, оттого, что краешком сознания понял вдруг смутную ее правоту. Но и Нина, казалось, ощутила его внутреннюю встопорщенность, раздраженность. Или контакт, возникший было между ними, сам собою оборвался — так двое встречных прохожих, издали признавшие друг друга, приблизившись, понимают, что обознались, и смущенно спешат разойтись.

— Вот видите,— сказала она, внезапно погаснув, и нагнулась за ведром.

Теперь ей досадно за свою откровенность,— подумал Федоров, И ему тоже сделалось перед нею неловко, как если бы он сам на эту откровенность ее вызвал.

— Разрешите, я все-таки вам помогу,— потянулся он к ведру.

— Нет,— сказала она и резко, непреклонно сжала губы в гармошку.

Он понял, что она не уступит, и выпустил, оставил в ее руке ведерную дужку.

Предвечерняя тишина стояла над кладбищем. Только из-за стены, отделявшей его от дороги, непрерывно доносились звуки — посвист стремительно режущих воздух легковых, машин, побрякивание расшатанным кузовом проносящихся мимо самосвалов, угрюмое гудение контейнерных прицепов для междугородных перевозок. Там, над шоссе, висела тонкая пыль, воздух розовел, искрился в лучах закатного солнца. Кладбище, с его надмогильными бугорками, дорожками, приземистыми оградками, с ого весенней травкой, обрывками креповых лент, проржавевшими жестяными банками с увядшими и тоже ржавыми цветами — все здесь окрасилось в темные, черные, а местами алые, багровые тона, ж пе умиротворением и покоем веяло отовсюду, а тревогой, смятением.

Федоров протянул визитную карточку:

— Мало ли что... Авось пригодится.

— Не надо,— сказала Нина, не шевельнув головой и, казалось, не разжимая губ.

— Ну, как хотите.— Уходя, он сделал два-три шага и обернулся: — А может быть — пойдем вместе? Уже поздно. Отсюда и добираться до города в такую пору не просто. А у меня машина. С шофером,— добавил он, усмехнувшись.

— Нет, — сказала она.— Не надо.

— Ваша воля. Но как-то страшновато оставлять здесь вас одну.

— Я ничего не боюсь,— сказала она.— А вы идите... Идите!..— прикрикнула она на него. И не дожидаясь, пока он уйдет, направилась к колонке, покачивая пустым ведром.

19

Федоров не смог бы ответить в точности, почему и когда впервые появился у пего особенный, пристальный интерес к этой теме. Да и «тема» ли то была?.. Которую можно «изучить», для которой можно «собрать материал» — и «закончить», «закрыть», «отписаться»... Черта лысого!.. У него на одном из стеллажей, специально отведенном, и полки дугой выгнулись, не выдержав перегрузки. Да и было— с чего! Поскольку не тома «Нюрнбергского процесса», не «История инквизиции», не редчайшие издания вроде «Истории телесных

наказаний в Европе и России», сочиненной приват-доцентом Санкт-Петербургского Университета А. Г. Тимофеевым, не многотомная «История сибирской ссылки и каторги», не обширные исследования, посвященные Крестовым походам, не «История царской тюрьмы», не столько написанная, сколько продиктованная слепнущим профессором Терпетом, не разнообразные источники по истории рабства— от античности до середины прошлого века, не папки с пожелтевшими, обветшавшими вырезкам,и и выписками,— нет, не бумага, испещренная типографскими значками и стиснутая в переплетах, заполняла стеллаж, а— само страдание спрессовано было па этих полках, зверства и муки, сотворяемые одними людьми над другими— по множеству якобы причин, на самом оке деле— по одной-единственной, порождавшей океаны дымящейся крови, в которой плавали, слипались в острова, архипелаги и континенты отрубленные головы, конечности, изуродованные туловища, и по той же, одной-единственной, полыхали костры, вонявшие горелым человеческим мясом, шевелилась земля, под которой в ярах и карьерах дышали еще, крючились трупы, не успевшие окоченеть, хрипели последним хрипом, последним глотком глотали отравленный воздух в безупречно отлаженных газенвагенах и закупоренных герметически камерах младенцы и матери, люди всех на свете вероисповеданий и цветов кожи... Да, по одной-единственной, без которой все дробилось, распадалось на отдельные судьбы, эпохи, формации, где каждая судьба, эпоха и формация находила свое собственное объяснение, даже необходимостью объяснявшее все, даже неизбежностью как бы родовых мук... Все, все объяснявшее, кроме одного: ну, положим, были причины, не оправдания, но— причины, но объяснят ли эти причины, откуда бралась каждый раз такая жестокость? И она, она-то какой имела смысл? Как будто не ясно было во все века, что и смысла-то в ней— последнего оправдания любых злодейств— нет никакого? Тем более, что рядом, будь то время или пространство, или, по Эйнштейну, время-пространство— рядом звучали кифары и свирели, Петрарки и Шиллеры сочиняли стихи, возвышали свой голос Христы и пророки?.. Отчего же тогда, и что за причина?..

О ней, об этой причине, была их книга, его и Роберта Гросса. О причине причин...

И сегодня опять— лбом, грудью, руками— в нее он уперся. Поскольку все остальные не стоили ломаного гроша. И нет, не было, быть не могло причины; кроме этой, чтобы так вот— взять и убить. И как убить!..

Виновных пускай ищет следователь, прокуратура. Найдут—их счастье, повезло; не найдут— будет числиться еще одна папка в списке «нераскрытых дел». Его не социология на тонком срезе интересовала, не криминалистика, не версии Чижова— хотя, конечно же, ради того, чтобы обезвредить, это во-первых, и покарать, это, во-вторых, преступника необходимо обнаружитъ. Необходимо— пускай Нина права, и Стрепетова уже не вернешь.

Но это— их дело: его дело— книга, рукопись которой нужно закончить, сосредоточиться и закончить— основную, по сути, заключительную главу.

О ней, об этой главе, думал Федоров, старался думать, пока ехал домой. Старался!.. И глядя на подернутые вечерней сиреневой дымкой поля, на все чаще, с приближением к городу, мелькавшие по сторонам развилки шоссе, на внезапно, стеной выросшие кварталы микрорайонов, он— где-то в дальнем уголочке души— таил, себе самому в том не признаваясь, нечто похожее на удовлетворение. Сегодняшний день подтверждал, как важна, своевременна их книга. И как они правы были, остановясь на ее многократно менявшемся названии: «Предостережение»— «Der Маhnuf».

20

Второй раз в этот день перед тем, как войти в свою квартиру, Федоров поймал себя на возникшей вдруг надежде, почти уверенности, что все уже кончилось — и нужно только отворить дверь, чтобы в том убедиться/.. Достав из кармана ключ, он помедлил секунду-другую, потянул время. И когда вставил заостренный копчик в изогнутую червячком щелку, сердце в груди не стучало, а бухало, будто копром забивали в землю толстую сваю.