Приговоренный к власти
Шрифт:
— У нас более передовой строй?
— Неточный ответ, юнкер. У нас тверже ВЛАСТЬ! Коммунистическая система — это вам не дохленький либерализм или вшивенькая демократия. По твердости власти с нами может сравниться только фашизм, но его мы уже добили… Что основа нашей власти? Коммунистическая партия! Восемнадцать миллионов партийцев, до конца преданных делу коммунизма, железная дисциплина внутри партии и беспрекословное подчинение центру всех и вся, а в центре — партия и ее руководство! И потому, если ты хочешь быть хозяином жизни, встать в ряды руководителей и победителей, то должен вступить в партию. Сделал ты это?!
— Собираюсь, —
— Опять, получается, отстаешь, — укорил Топорков. — Разумный человек должен быть партийцем. Это необходимо, как шуба в трескучий мороз. Потому что членство в партии — это дорога к власти. Большой Власти. Умные люди мне возражают: деньги, настоящие деньги — тоже путь к власти. И просто: деньги — это власть. Правильно! Но — не у нас. Не при нашем строе. В странах капитала за деньги можно стать президентом. А у нас наоборот. У нас подпольный миллионер — это всего лишь подпольный миллионер. У секретаря занюханного обкома денег почти нет, а возможностей в жизни в пять раз больше, чем у десяти миллионеров! И потому рисую тебе стратегию: партия, училище… честная служба и годам к сорока — генеральская звезда на плече, и — не забудь про политическую карьеру! Не делай моих ошибок.
— А были ошибки?
— Были. Дай выпью и тебе, одному тебе, для пользы дела расскажу.
«Нет, — с некоторым облегчением отметил Лешка. — Все-таки его водочка уже достает. Начинает косеть».
— Ошибка моя такая, что я делал военную, профессиональную карьеру, а про политическую — забыл! Похерил ее! А генерал де Голль об этом не забывал. Не забывали Наполеон, генерал Эйзенхауэр и даже наш прошлый Генеральный секретарь товарищ Брежнев про политическую карьеру не забыл и достиг вершин власти, хотя в армии выше полковника не пошел. Маршала он, штафирка, уже сам себе потом присвоил. Гитлер Адольф — из той же обоймы! И ничем эти люди друг от дружки не отличимы. Хотели денег и власти, а больше ничего. Прямая, точная, ясная цель. А Горбачев наш ничего не добьется. Потому что не знает сам, чего хочет, в демократа играет, а позвоночником к неизбывному коммунизму прилип. Дни его сочтены, если не одумается. Никита Сергеевич Хрущев незабвенный! Дурак дураком, но — знал, чего хотел! Хочу руководить этой безалаберной, нелепой страной и буду! И руководил! А главный пример, не пугайся, новобранец, самый главный пример — Адольф Гитлер! Фюрер! С ефрейтора начал, потом — нацистская партия, и весь мир стал за шкирку трясти!
— Получается, Дмитрий Дмитриевич, у всех фюреров одна дорога и, как бы сказать, общие принципы? — осторожно спросил Лешка.
— Но-но! Полегче на поворотах! Тут, правда, третий человек, который беспременный стукач из КГБ, не сидит, но все равно осторожней! Ты прав: методы и приемы в борьбе за власть одинаковы. Либо через деньги к власти, либо через власть ко всему на свете! И классики марксизма-ленинизма ничуть от других фюреров не отличались и не будут отличаться во веки веков!
Лешка хватанул свою рюмашку и в отчаянии выкрикнул:
— Да за что такое вы мне все это излагаете? Я же вам никто!
Генерал посмотрел на него заметно помутневшим взором — может быть, даже уже и не видел собеседника вовсе, но ощущал его, помнил, потому что мысль свою вынашивал долго и, быть может, давно готовился и репетировал такой разговор:
— Сегодня ты никто, а завтра, кто его знает? Мы с тобой на той реке уже страхом смерти повязаны.
— Чистая доска, — буркнул Лешка. — Пиши на ней что хочешь.
— Правильно. Вот мы с тобой на твой доске и напишем. Потому как мне, как и великому полководцу Жукову, не повезло — у него три дочери, а у меня — одна и сына не будет. И коль меня из реки спас, то и к семье моей, может, прилепишься. Поживем, погуляем, друг на друга поглядим… Но что б там ни случилось, слова мои сегодняшние ты на всю жизнь запомнишь.
Лешка не пьянел. Он еще и половины своей нормы не выпил, а Топорков уже опорожнил две бутылки да переложил их несколькими кружками пива, что его отнюдь не отрезвляло. Он грузнел, глаза наливались кровью, в тоне речи звучала уже агрессивная нота, и Лешка начинал побаиваться конца беседы, потому что и предположить было невозможно, каков может быть этот конец. Но Топорков еще твердо владел ситуацией и даже бытовых мелочей не забывал:
— На диване под подушкой горячее. Подай.
Лешка встал, прошел к дивану и вытащил из-под подушки горячую фаянсовую супницу, наполненную тушеными цыплятами.
Он поставил супницу на стол, и Топорков запустил в нее руки. Потом с хрустом впился зубами в сочную цыплячью ножку и грубо спросил:
— Девок любишь? Не стесняйся. Дело мужицкое, я сам кобель первостатейный.
— Конечно. Кто же не любит! — легко ответил Лешка и засмеялся, но Топорков веселья не поддержал.
— Это правильно, но в бабах, как в водке, меру знать надо. Чтоб не получилось, как с этим хохлом, сержантом из вашего полка.
— Вы про Остапа Мосла говорите? — слегка подивился Лешка.
— Про него, родимого. Пострадал за свои уникальные таланты. Еще повезло, что легкую смерть принял. Могло быть и хуже.
— Куда уж хуже? — попытался улыбнуться Лешка, а сам почувствовал, что ему становится страшно от кровавого взгляда генеральских глаз, от его низкого голоса, ставшего хриплым.
— А то хуже, что его сначала кастрировать хотели. Как неуемного жеребца. Чтоб всю жизнь мучился. — Жесткие губы Топоркова исказила кривая усмешка. — А потом передумали и кончили разом.
— Кто? — мертвея, спросил Лешка, и если и гулял в его голове какой-то хмель, то и того не осталось.
— Кто, кто? — пробрюзжал Топорков. — Известно, кто! Офицеры вашего полка, да и соседнего тоже.
— Офицеры?
— Ну, да. Этот козел, считай, всех жен офицерских в окрестностях поимел. Они, стервы эти, его друг дружке передавали! Гришкой Распутиным между собой называли.
— Но ведь так убить, как его убили, что на самоубийство было похоже, просто невозможно! Остап бы сопротивлялся!
— Щенок ты еще, — бесцветно сказал Топорков. — Ты в гитлеровских казармах на улице Артиллерийской служишь, да? А рядом какие казармы? Которые еще император Вильгельм строил! Перед первой мировой войной. А какой там батальон стоит? Батальон химических войск!
— Так и что?
— То, что у них такие штучки есть, что человека или в лицо каким-нибудь газом дунут, и становится человек послушный, лучше, чем самый дисциплинированный солдат! Полная потеря собственной воли! Что хочешь с ним делай!