Приговоренный к власти
Шрифт:
— В этом ты прав. Но она, то бишь удача, у меня в обеих руках!
На этом они простились, как всегда, не очень поняв друг друга.
Лешка нашел телефон Журавлева и набрал номер. Трубку подняли тотчас — видимо, Журавлев придремывал возле аппарата.
— М-м… Журавлев, с вашего позволения. Ассистент режиссера.
— А это Ковригин!
— Лешка?! Черт тебя дери, ты где?!
— Пока у себя дома.
— Так исчезай из дому! Все разговоры потом! Позвони мне из автомата, а еще лучше встречаемся в шесть где всегда. Ты горишь синим пламенем!
— Да брось ты, паникер! — захохотал Лешка. — Мы победили! Я — на белом коне, осталось только его оседлать! Где мои компаньоны, Алик и Вово?!
— Слушай внимательно, ты не на белом коне. Алик лежит в реанимации в состоянии комы, избит до полусмерти. Вово Раздорский исчез! Кроме
Лешка услышал звонок в дверь и прервал разговор.
— Подожди, не клади трубку, я дверь открою, соседка, наверное пришла.
Он положил трубку на диванную подушку и пошел к дверям.
На лестничной площадке стояли двое милиционеров и один — в штатском! Из-за их спин выглядывал Ильин.
— Ковригин? — спросил старший из милиционеров.
— Разрешите войти?
— А в чем дело?
— Вам придется поехать с нами, Алексей Дмитриевич. Но до этого в вашей квартире будет произведен обыск.
Тон был спокойный, деловой, говорили, как о делах обыденных, рутинных, давно решенных.
— Обыск? — ошалело пролепетал Лешка.
— Да. Небольшой обыск. Вот и ордер, если это вас волнует. Понятые тоже с нами.
Значит, Ильин явился в этой компании как понятой. Но всего двадцать минут назад он лупил костяшками домино по столу. Прыток бывший парторг и бывший слесарь!
Лешка отступал в комнату почему-то спиной, словно ожидал от посетителей удара в затылок. Но они были вежливы, неторопливы и даже тщательно вытерли ноги о половик.
Лешка слегка опомнился.
— Простите, но я не понимаю, в чем дело! Что я такого совершил?
Мужчина в штатском улыбнулся и сказал наставительно:
— Можно бы и не отвечать, но я вам сказу. Вам придется делать обратный ход, доказывать свое несовершение деяния. Проще говоря, доказать, что вы не убивали гражданина Авдюшко.
— А вы считаете, что я убил Авдюшко?!
— Да, гражданин Ковригин. И у нас для этого утверждения есть очень убедительные и трудноопровержимые факты.
У Лешки отнялся язык. Судорога дернула ему губы и скользнула куда-то за ухо, которое тоже задергалось. Он потерянно оглянулся, словно надеясь в каком-то углу найти помощь, и взгляд его упал на телефонную трубку, которая все так же лежала на диване.
Он мягко шагнул, подхватил трубку и быстро проговорил:
— Санька, я арестован. Мне инкриминируется убийство соседа — пропойцы Авдюшко. Провокатор, который на меня донес, скорее всего сам и убил, он стоит рядом, явился в качестве понятого. Это тоже пропойца по фамилии Ильин, тоже мой сосед. Сделай что-нибудь, но выдерни меня. У меня свидетели, я был в Белом доме, меня знают Большой майор и подполковник Иванов, и все, кто был там в первую ночь.
— Положите трубку, — без нажима сказал мужчина в штатском.
— Ты понял меня, Саня?!
— Все понял, все запомнил. Держись.
Лешка положил трубку и уселся на диван, разом почувствовав себя если не умиротворенным, то спокойным. Беситься было ни к чему, да и просто опасно. Пришел час новой борьбы, и для начала надо было хотя бы разобраться в правилах ее ведения — если эта борьба, конечно, имела какие-либо правила.
Весточку от сына Дмитрий Николаевич Ковригин получил только в декабре, когда землю уже покрывал мокрый и тяжелый снег. Он отлучился в магазин, отстоял сумасшедшую очередь, удалось купить не только пакет молока, но и дешевой колбасы, а когда вернулся и по привычке открыл почтовый ящик (только по привычке, газет он из экономии уже не выписывал), то обнаружил там самодельный, клееный конверт, на котором ничего не было написано.
Изношенное сердце Дмитрия Николаевича гулко ударило в горло, и он едва не задохнулся. Из последних сил поднялся на свой третий этаж, плотно закрыл за собой дверь и не раздеваясь сел на диван.
Руки у него тряслись, и вскрытие конверта потребовало массу усилий. Но — открыл. Письмо умещалось на одном листочке и было написано карандашом.
Дорогой отец!
Случилась неожиданная оказия, и я поспешно, а потому бессвязно, пишу тебе это письмо, хотя не знаю, получишь ли ты его, шансов на удачу в этом деле немного. Короче говоря, я нахожусь под следствием по делу об убийстве, которого не совершал, да и совершить не мог, хотя бы потому, что убитый мне ничего плохого не делал. Скандалили по-соседски, не
Не приходи на суд, мне будет больно тебя видеть, я тебя прошу. Не говори никому в Загорске о том, что со мной случилось — это не их дело, а на тебя будут смотреть косо.
Обнимаю. Алексей
Старик положил письмо на стол и вдруг почувствовал себя весело и уверенно. Сын жив. Он в беде, и, значит, надо бороться. Тусклая его жизнь, которая в последние годы упиралась в садово-огородный участок, вдруг перевернулась, в ней появилась цель. Он ни на секунду не сомневался, что его мальчик невиновен. Да, он убивал в Афганистане, да, он был далеко не ангел и не золото, но если написал — невиновен, значит, так оно и есть. Значит, надо было ходить и хлопотать… Паршивое, бабское слово — «хлопотать», но в данный момент оно нравилось Дмитрию Николаевичу. Хлопоты — это борьба. А борьба — смысл жизни.
В первых числах января 1992 года Саня Журавлев отпросился с работы пораньше и поехал в Измайлово, в районную прокуратуру. Со следователем, который вел дело А. Ковригина, Журавлев созванивался целую неделю, и всю неделю следователь был занят, так что Журавлеву пришлось внятно намекнуть, что звонят с Останкинского ТВ и делом Ковригина здесь интересуются. Это обстоятельство, как всегда, произвело впечатление, и время у следователя нашлось.
Звали его Петром Петровичем Зиновьевым, и по голосу Журавлев уже определил, что человек это немолодой, усталый, раздражительный и ироничный. Журавлев понимал, что следователь за свою жизнь наслушался таких ходоков, как он, чертов легион и что пронять его жалобами и бессмысленными уверениями в невиновности подследственного было невозможно. Да и не собирался Журавлев жаловаться. Журавлев собирался убеждать — ожесточенно и с фактами в руках. Фактов Журавлев набрал целую папку — 78 листов машинописного текста. Что бы он ни делал, он стремился делать это профессионально. Уже четыре месяца со дня ареста Лешки каждую свободную минуту он занимался расследованием убийства Авдюшко. Собирал данные по крохам, разными хитрыми путями искал и находил свидетелей. Самым противозаконным деянием его была организация телесъемки в районной милиции (якобы о ее буднях), во время которой он познакомился с дознавателями по делу Лешки, с экспертами и ненавязчиво, чтоб не возбуждать подозрений — кое о чем расспросил, кое-что узнал, а с одним из милиционеров (он задерживал Ковригина) даже умудрился выпить и потрепаться «за жизнь». В результате получились эти 78 страниц. Помочь Журавлеву никто не мог — Алик Латынин лежал в больнице. Избили его возле собственного дома, вечером, после того как, счастливый и восторженный, возвращался с праздничного концерта, посвященного победе у Белого дома. Кто избил, осталось невыясненным — конкуренты ли по музыке, или идеологические враги. Сам Алик придерживался последней версии и считал, что этим нападением на его особу «проклятые недобитые коммуняки» только доказали свою слабость. Вово Раздорский поначалу хотел восстановить работу видеотеки, но дело не пошло, и он занялся разработкой других вариантов быстрого обогащения, ка чем и потерял связь как с Аликом, так и с Журавлевым. Журавлеву и не нужна была чья-то помощь. Всю жизнь он привык делать свои дела в одиночку и не просить помощи.