Приговоренный к власти
Шрифт:
Пуля из пистолета (это он определил по звуку) слегка задела его. Скорее всего скользнула по ребрам, иначе он бы уже лежал и подыхал. Боли еще не было — она придет позже. В такой темноте, под дождем, его преследовать не станут, если только он сам не начнет метаться, выдавая себя. Стрелял — мог стрелять — караульный у дверей гауптвахты. Но ведь если всех уже выпустили, если двери его камеры тоже были открыты — зачем же стрелять, что за чертовщина такая?
Он попытался выглянуть из-за кабины и что-нибудь разглядеть.
Ничего. Одноэтажное здание местной полковой
Внезапно неподалеку, на взлетной площадке, ярко вспыхнули прожектора, высвечивая серебристую, словно живую, сетку дождя. Почти тотчас громко и надрывно взревели моторы, и Лешке даже удалось разглядеть, как завертелись лопасти винта вертолета.
Рев мотора становился все мощнее.
Слегка пригибаясь, Лешка отбежал еще за несколько проржавевших грузовиков и присел на подножку скособочившегося вездехода.
Он почувствовал в правом боку жар, что-то липкое потекло по телу. Попробовал приложить ладонь к ране, и его словно обожгло всего — от затылка до пяток.
«Но все-таки ранение касательное, — подумал он. — Только по костям ударило и шкуру ободрало. Однако и это достаточно опасно!..»
В следующий миг он не сумел отличить, что было вначале звук выстрела, мелькнувшая метрах в десяти тень человека или вспышка этого выстрела. Пуля тупо ткнулась во что-то деревянное около плеча Лешки. Бежать было некуда, преследователь находился рядом и наверняка видел Лешку.
Лешка тяжело свалился с подножки, на которой сидел, с хрипом простонал, издал горлом булькающий звук, потом глубоко, шумно вздохнул, жалобно заскулил и стих. Он лежал долго и терпеливо, понимал. Что преследователь его тоже нетороплив, педантичен и доделывает задуманное до конца.
Только минут через пять, бесконечно растянувшихся в сознании, из-за грузовика появилась перегнутая тень, сделала шаг и остановилась. Руки человека почти касались земли, в правой поблескивал пистолет.
Он очень медленно поднял пистолет, и Лешка сжался, явственно услышав, как щелкнул боек, — но выстрела не последовало. Осечка? Или кончились патроны? Но и у Лешки кончилось столь необходимое в такой ситуации терпение. Забыв про боль, он вскочил и бросился на врага молниеносным прыжком. Кологривов! Лешка вцепился руками в кривую, морщинистую шею, и сворачивал ее набок, выкручивал так, чтоб морда заняла место затылка — над лопатками спины.
Кологривов просипел что-то и продолжал махать пистолетом, но навести его на цель не мог. Потом отбросил оружие и просипел:
— Все, все, товарищ! Ты победил! Гитлер капут!
Лешка ударил своим лбом в лицо Кологривова, и у того лязгнули зубы.
— Беги, беги, — вдруг захихикал Кологривов. — Мы победили в Москве! Понял?
— Кто тебя нанял, гнида? — заорал Лешка. — Говори, кто? Охлопьев? Топорков? Ну, падаль, говори перед смертью!
— Я сам, сам тебя порешить хотел! Сам! Все ушли, а я тебя ждал! Враг ты мой. Ты же меня поймешь, я с ума чуть не сошел, когда дело жизни почти что рухнуло! Когда враги
Лешка подобрал с земли пистолет. Слова Кологривова казались ему бредом сумасшедшего. Мужику чуть перевалило за пятьдесят, и заклиниться по-стариковски, будто любому пенсионеру, на идеях коммунизма для него было бы рановато.
— Снимай штаны, — тяжело сказал Лешка. — С голой жопой домой пойдешь.
— Ты что, товарищ?
— Не называй меня вашей мерзкой кличкой! Я вам не товарищ! — крикнул Лешка. — Снимай портки!
Он замахнулся на него пистолетом.
Кологривов торопливо сдернул штаны, а Лешка одним рывком содрал с него пиджак, сунул руку в карман. Он, по старой солдатской привычке, проверял, нет ли там еще оружия, вдруг — кинжал? Кастет? Но в руках его оказался пухлый бумажник.
— Возьми деньги, — с легкой дрожью в голосе, торопливо сказал Кологривов. — Возьми. А фотографии и все остальное оставь, господин хороший, сударь.
Всем остальным оказался партийный билет! Его-то Лешка и сунул в свой карман, а бумажник швырнул на землю под ноги Кологривову.
Тот упал и завыл по-волчьи.
— Отдай, отдай партбилет! Зачем он тебе?
— Кусайся теперь, гадюка, без ядовитых зубов, — насмешливо проговорил Лешка. — Не получишь ты своего амулета. И штанов не получишь. И пистолета.
Он чувствовал, что слабеет, эту дискуссию надо поскорей прекращать.
Рев вертолетов на взлетной площадке усиливался и зазвучал крещендо.
— Тогда лучше убей, убей меня! — закричал Кологривов и упал на землю ничком, белея голым задом в темноте. — Убей, я тебя прошу! Только прямо в сердце стреляй! Там есть патрон! Стреляй!
Лешка впервые в жизни услышал, как человек искренне и страшно просит смерти! Извивается на земле, плачет, вгрызается в грязь когтями и жаждет умереть. Из-за чего? Из-за потери своего кастового знака?!
— Живи, гад, — сказал Лешка. — Живи и трясись. Ты ведь теперь червяк, с твоей точки зрения.
Он отвернулся и пошел в сторону, где различалась стена забора. Он чувствовал, что с каждым шагом теряет силы. Когда стенания Кологривова были уже не слышны, он забросил чужие брюки в лужу, размахнулся и зашвырнул пистолет в темноту. Где-то далеко оружие звякнуло о железо.
Когда Лешка с трудом забрался на крышу ржавого бульдозера, он понял, что от боли, потери крови и судорог в ногах теряет разум. Забираться сюда ему было совершенно ни к чему.
Он оглянулся. На освещенной взлетной площадке вертолеты один за другим уходили в темное небо.
А к ним, к вертолетам, в огне прожекторов мчался, мерцал белой задницей Кологривов! А может, кто-то другой, вяло подумал Лешка, но кому же еще сейчас вздумается бежать без штанов к вертолетам?
Стоять на крыше бульдозера было попросту глупо. Но куда и зачем идти, Лешка не знал. Свихнулся ли коммунист без партбилета Кологривов — было неизвестно, но у него, Лешки, крыша уже поехала совершенно определенно.