Прихоти фортуны
Шрифт:
Сколько малых детей ею съедено? Где она их добывала? У кого были они взяты – или они были вырыты на кладбище? Как она их готовила – жарила или варила? Добывала ли она из таких детей сало, и на что оно ей? Сколько родильниц она извела? Как это делалось? Не помогала ли она выкапывать родильниц на кладбище? Кто еще в этом участвовал? [1]
Простаивая долгие часы пред кафедрой, Жанна не отводила глаза и улыбалась отрешенной, дрожащей улыбкой, подобной золотому лучу, а под сводами, покрытыми великолепными фресками, звучал монотонный скучный голос, и граф едва удерживался,
1
«Наставление по допросу ведьм» Баденского земского уложения 1588 г.
Каждый допрос имел строго определенную тему и оригинальный узор, и белолицый, с кругами под глазами вампир-доминиканец умело сплетал свою сеть.
Добровольно сознаться в преступлениях, ответить на безумные вопросы инквизитора могла только женщина, пораженная тяжелым недугом, шизофренией, восприимчивая к внушению извне, нервная, такая как Клодина, воображавшая себя ведьмой.
Однажды, потеряв терпение, Гийом де Бриг стукнул ладонью по столу и в сердцах воскликнул:
– Святые мученики, легче колоть дрова, чем допрашивать этих ведьм! Чем я могу объяснить такое мужество?
– Объясните это тем, ваше преосвященство, – отвечала Жанна, едва держась на ногах от усталости, – что уважающая себя женщина предпочтет погибнуть, нежели опозорить себя. Все, что вы говорите. – ложь. Я никогда не совершала деяний, кои вы приписываете мне.
Отрок добросовестно занес это в протокол.
Жанна отвернулась и печально смотрела, как за стрельчатыми окнами в синем воздухе плывет снег, похожий на пух чаек.
Яркий солнечный свет заливал галерею, плясала золотая пыль, тишину нарушали только отдаленный звон колокола и скрип отточенного пера.
– Дитя мое, подойди ближе, – мягко позвал инквизитор Жанну, чей затуманенный взор блуждал по фрескам. Ангелы все также парили в фантастических облаках, играя на золотых трубах и даря друг другу поцелуи мира, Христос все также улыбался уголками губ и его глубокие глаза спокойно и милостиво взирали на гибнущую девушку.
– Подойди, – повторил де Бриг. Руки его возлежали на Библии, пухлые белые ладони. При пожатии такой руки возникает ощущение, будто держишь дохлую рыбу. – Поверь мне, Жанна, что действую я только в твоих интересах, ради спасения твоей души. Но иногда приходится быть жестоким, – он сокрушенно качал головой. – Как мать карает за провинность свое неразумное дитя, так и церковь, матерь всех страждущих, бывает решительна и беспощадна к тем, кто предпочитает грех праведности. Ах, дитя мое, ты спросишь – зло ли эти кары? Нет, отвечу я, не зло! Не зло, а спасительное лекарство, елей на душевные язвы. Инквизиция – лекарь заблудших овец церкви. И ты такая же овечка, Жанна, – Гийом де Бриг поднял на девушку свои скучающие глаза под тяжелыми коричневатыми складками век. – Мы спешим спасти грешника и примирить его с церковью. А ты упорствуешь, великая гордыня в тебе – это и есть грех, Жанна.
Инквизитор пытливым взглядом уставился на девушку. Все в нем: сутулая спина, напряженные, плечи, лоснящаяся макушка – все выражало возмущение ее молчанием. Но она молчала.
– Жанна, – с легким раздражением продолжал доминиканец, – ты упорствуешь, не желаешь принять помощь и выйти на свет, сознаться в преступлениях, покаяться. Не заставляй меня думать, что
– Послушайте, ваше преосвященство, – отвечала Жанна хрипло, покашливая и кутая горло в какую-то рвань, что прежде было шерстяным платком Масетт Рюйи. – Мне не в чем сознаваться. Я не совершала преступлений. Я не богохульствовала, ибо люблю бога, соблюдала церковные обряды, не нарушала супружеской верности, ибо не являюсь женой. Все те мерзости, что вы приписываете мне, отвратительны. Я никогда не совершала ничего подобного!
– Ну что ж, придется проявить твердость, – произнес Гийом де Бриг.
Он поднялся из-за стола, неторопливо оправляя складки своего одеяния. Человек среднего роста, тучный, с презрительной складкой губ, с высоты подиума взирал на свою жертву.
Узница монастыря была ужасающе худа, похожа на фантастическое насекомое с кожей, прозрачной от постоянного пребывания во тьме. Жанна ощущала исходившее от собственного тела и одежды зловоние. Из-под короткой юбки торчали тоненькие ноги, обутые в деревянные башмаки. Она знала, что представляет собой сейчас, что так же уродлива, как те несчастные, утопленные на Гнилом пруду в Пти-Жарден. Сознание своего безобразия, униженности в глазах церковников, одиночества питало ее в эту минуту.
Она не склонила голову, как побежденная, а стояла прямо, кашляя и кутая горло, и дерзко глядела на мучителей.
Инквизитор развернул бумагу и, держа обеими руками, стал зачитывать, придавая своему голосу предельную торжественность.
– Мы, милостью божьей, инквизитор Гийом де Бриг, изучив материалы дела, возбужденного против девицы, Жанны Грандье, и видя, что она не намерена помочь суду, и что имеются достаточные доказательства ее вины, желая услышать правду из ее уст, постановляем применить к ней пытку.
Он положил на стол бумагу, которая тут же приняла форму свитка. Солнечный луч, отдыхавший на гранях черного распятия, переместился в середину, и тонкая фигурка Христа заискрилась в пыльно-золотом луче. И тогда Жанна, приняв на себя венец мученичества, заговорила гордо и тревожно, прекрасная в своей твердости.
– Вы пугаете меня палачом, ваше преосвященство? Вы сами – палач. Приписываете мне сношение с дьяволом? Вы – дьявол. Вы можете пытать меня и даже убить – это в вашей власти. Но вы не заставите меня предать свое имя позору.
– Что за женщина, – пробормотал де Бриг. – Скала!
Множество людей бежало к старому центру Канна, где широко раскинулась рыночная площадь, окруженная каменными домами под розовой черепицей оживленного торгового района.
Город дышал свежестью апреля, и под небом, нежно-фиолетовым, с неровными полосами перистых облаков, радостно и звонко пробуждался после больной, ветреной зимы. Был праздничный день, и в кабачках уже с утра собирались шумные ватаги, и улицы наполнялись их нестройным хоровым пением, вылетавшем через низкие двери, распахнутые прямо на тротуары.
К празднично убранной центральной площади Канна со всех концов города стекался народ, постепенно наполняя ее ровным гулом и пронзительными выкриками торговцев разной снедью. Здесь можно было встретить мелких ремесленников: горшечников, с руками грубыми как глина, кузнецов, пекарей, ювелиров, мелких торговцев рыбой и овощами, матросов, безработных художников, крестьян, чьи лачуги стоят за стеной города. Представители светской власти держались с достоинством и особняком. Рясы церковников мелькали в разномастной толпе.