Приключение Гекльберри Финна
Шрифт:
Я долго читал Джиму вслух про царей, королей, и герцогов, и графов и про то, как фасонисто они одевались, сколько в них было шику, и как они называли друг друга «ваше величество», да «ваша милость», да «ваше лордство» и тому подобное, а чтобы просто «мистер» сказать, так это ни-ни. У Джима аж глаза на лоб вылезли, до того ему было интересно. А потом он и говорит:
– Вот не знал, что их так много. Я и не слыхал про них никогда, разве что про старого царя Соллермана, да еще на картах портреты видел, если, конечно, там настоящие короли. А сколько ж они
– Получают? – говорю, – да если им захочется, они могут хоть тысячу долларов в месяц получать. Сколько хотят, столько и получают, тем более все и так ихнее.
– Здорово, верно? А чего им делать приходится, а, Гек?
– Им-то? Ничего не приходится. Нашел о чем говорить! Сидят себе на месте и все.
– Да неужели?
– А то. Сидят и сидят, – ну, разве, война где начнется, тогда воевать идут. А так, просто баклуши бьют, или с соколами охотятся, или еще… чш!... ты слышал?
Мы побежали к берегу, оглядели реку – нет, ничего, это колеса парохода, обходившего мыс, по воде шлепали, – и вернулись назад.
– Да, – говорю я, – а иногда, если уж совсем невмоготу от скуки станет, король или там царь начинает к парламенту придираться и чуть что не по нем, сейчас головы рубит. Хотя большую часть времени короли да цари в гареме торчат.
– Где-где?
– В гареме.
– В каком таком гареме?
– Ну, это место такое, где они жен держат. Ты что, про гарем не слышал? Он и у царя Соломона имелся – у него ж миллион жен было, без малого.
– А, ну да, верно – я и забыл совсем. Гарем, это, я так понимаю, навроде пансиона. А при нем еще, наверное, детская есть, вот где шуму-то! Да и жены, небось, все время собачатся, тоже гвалту не оберешься. А говорят еще, что мудрее Соллермана никого на свете не было. Чего-то мне не верится. Потому как – разве стал бы мудрый человек жить все время в таком тарараме? Нет, не стал бы. Мудрый бы, тогда уж, построил котловую фабрику, да и ходил бы в нее, когда ему отдохнуть приспичит.
– Ну нет, он все равно мудрее всех был, мне так сама вдова говорила.
– Не знаю я, чего там говорила вдова, а только не был он мудрым и все тут. Уж такие глупости вытворял, каких я не видал никогда. Помнишь, как он того младенца собрался пополам разрубить?
– Да, мне вдова и про это рассказывала.
– Ну так! Глупее этого можно чего-нибудь придумать? Вот погоди минутку. Допустим, вон тот пень, вон тот, – это одна из женщин, ты – другая, я – Соллерман, а эта долларовая бумажка – младенец. Каждая женщина уверяет, что младенец ее. И что я делаю? Обхожу ихних соседей, выясняю, чья это бумажка, и отдаю ее хозяйке, все чин чином, да? – смышленый-то человек ведь так бы и поступил, верно? Ну уж нет, я этот доллар пополам рву и отдаю каждой женщине по половинке. Вот это Соллерман и с младенцем проделать собирался. А теперь ты мне скажи: нужна тебе половинка доллара? Сможешь ты на нее хоть что-то купить? А половинка младенца, она на что годится? Да я бы и за миллион таких половинок
– Погоди, Джим, ты просто не понял, в чем тут суть, – черт, да ты к ней и на тысячу миль не подошел.
– Кто? Я? Поди ты! Ты мне про суть не рассказывай. Я если вижу что толковое, так и понимаю – оно толковое, а в этом деле толк и рядом не лежал. Женщины-то не о половинке младенца спорили, а о целом, и если человек надумал помирить их, выдав каждой по полмладенца, так значит у него в башке хоть шаром покати. Нет, ты мне про Соллермана не толкуй, Гек, я его как облупленного знаю.
– Да говорю ж я тебе, ты самой сути не понял.
– Пошла бы она, твоя суть. Я если чего знаю, то уж знаю накрепко. Я тебе так скажу, настоящую суть надо совсем в другом месте искать. Настоящая в том, как этого твоего Соллермана воспитали. Ты возьми человека, у которого ребенок всего один, – да хоть и двое, – станет он младенцами налево-направо разбрасываться? Не станет, потому как ему это не по карману. Уж он-то понимает: детишек ценить надо. А теперь возьми такого, у которого по дому пять миллионов младенцев ползают, это ж совсем другое дело. Ему что младенца пополам разрубить, что кошку, все едино. Так и так их целая куча останется. Младенцем больше, младенцем меньше, – велика Соллерману разница, плевать он на них на всех хотел!
Никогда я такого негра не видел. Если вобьет себе что в башку, – считай, все, обратно не выбьешь. Отрастил на Соломона зуб, какого я ни у одного негра не встречал. Ну я и затеял разговор про других царей с королями, ну его, думаю, совсем, Соломона-то. И рассказал Джиму про Людовика Шестнадцатого, которому во Франции давным-давно голову отрубили, и про его мальчишку, которого все дольфином называли, – как он должен был стать королем, да только его сцапали и посадили в тюрьму, там он, сказывают, и помер.
– Бедный мальчик.
– Правда, некоторые говорят, что он оттуда выбрался – сбежал и в Америку уехал.
– Вот это хорошо. Только ему тут одиноко, наверное, королей-то у нас нет – или есть, а, Гек?
– Нет.
– Тогда он и работы хорошей не найдет. Чего же он делать-то станет, а?
– Ну, не знаю. Может, в полицию устроится, а может, станет людей учить как по-французски говорить.
– Погоди, Гек, а разве французы не по-нашему говорят?
– Нет, Джим, если бы ты их услышал, то ни одного слова не понял бы – ни единого!
– Ах, чтоб я пропал! Это как же такое случилось-то?
– Не знаю, но только так оно и есть. Я как-то наткнулся в одной книжке на ихнюю тарабарщину. Вот представь, подходит к тебе человек и говорит: «Бурли-во-френци» – что бы ты подумал?
– Да я бы и думать ничего не стал. Проломил бы ему башку и все – если, конечно, он не белый. Негру я ни одному так обзываться не позволю.
– Ну и глупо, потому что никак он тебя не обзывал. Он просто поинтересовался: умеешь ты по-французски разговаривать.