Приключения 1970
Шрифт:
Какой-то унтер вел солдат. Они шли вразброд, без лихости, без энтузиазма. На меня не обратили внимания, словно я был в шапке-невидимке. С дисциплинкой у них нелады. Это показалось мне хорошим предзнаменованием. Я спокойно пошел дальше.
Люди попадались редко. И у меня сложилось впечатление, что Туапсе совсем безлюдный городишко.
Однако я ошибся…
По дороге я пришел в центр города, где вдоль засаженного кленами бульвара теснились лавки, кабаки, магазины, просто деревянные домики без всяких вывесок. Бульвар был переполнен народом. Штатским, военным. В суете и гомоне, царящих вокруг, чувствовалась
— Поручик, будьте любезны, — я не сразу понял, что обращаются ко мне.
— Поручик! — Голос у женщины звучал властно и капризно.
Она была совсем еще молода. Может, лет двадцати, может, на год больше. И довольно красива. Лицо нежное, холеное. И одета она была что надо. Возле нее стояли две громадные плетеные корзины, в которых что-то лежало, завернутое в плотную бумагу.
— Поручик, — она улыбнулась только губами, а во взгляде вдруг появились пытливость и хитринка, точно у цыганки. — Сделайте милость, найдите мне извозчика.
Я оглянулся. И совсем неинтеллигентно, что свидетельствовало прежде всего о моей профессиональной неподготовленности, ответил:
— Здесь проще найти слона или верблюда.
Она засмеялась — кажется, искренне.
— В таком случае, помогите донести эти корзины. Мой дом недалеко.
Корзины словно приклеены к земле. С трудом поднял их. Сказал:
— В них, конечно, золото.
— Посуда. Из саксонского фарфора.
— Вы местная?
— Я родилась в Туапсе. В этом городе прошло мое детство. Но потом… Я жила в Ростове. У тети. Там училась музыке…
— Вы играете на гитаре? — не подумав, спросил я, вспомнилась наша санитарка Софа, которая тоже была из «бывших» и чудесно играла на гитаре.
— На рояле.
— Большой инструмент… Вам будет трудно увезти его отсюда.
— Куда?
— В Турцию, во Францию…
— Я русская. Мне хорошо и здесь.
— А большевики?
— Вы полагаете, что я капиталистка?
— Сомневаюсь, удастся ли вам убедить красных в своем рабочем происхождении.
— Увы! Ваша правда… Мой покойный папа имел в Туапсе баню. Теперь я единоличная владелица бани и хорошего дома на пять комнат. Я смело смотрю в будущее по двум причинам. Первая: баню никак нельзя назвать эксплуататорским предприятием, тем более что мой покойный отец был не только хозяином, но и банщиком и мозолистом. Вторая причина: люди будут мыться в бане всегда.
— Да… Вы образованная барышня.
— Я бы сказала: начитанная. А вы, как я понимаю, поручик из пролетариев.
— Заметно?
— Заметно. Вы не очень стараетесь это и скрыть. Человек, в котором есть порода, человек, чье детство прошло под бдительным оком гувернантки, не стал бы в такой вот ситуации нагонять на девушку политические страхи. Он скорее всего предпочел бы шутки и легкий флирт.
Я не знал тогда, что означает слово «флирт», а в отношении шуток рубанул:
— Когда, точно лошадь, тянешь два пуда, до шуток ли? Пот со лба вытереть невозможно.
Тут она поворачивается ко мне. И своим тончайшим кремовым платочком вытирает мой потный лоб. А платочек надушен так, что я даже расчихался.
Корявые акации с белыми кистями стояли словно в кружевах. Они росли по правой стороне улицы; слева на них, как женихи, смотрели длинные тополя. Их вершины высоко уходили в небо. Оно было голубым
Дом покойного владельца бани, как и большинство увиденных мною домов в Туапсе, был построен в саду за фруктовыми деревьями.
Я втащил корзины на террасу, когда-то синюю, но давно не крашенную. В доме, видимо, никого не было, потому что барышня открыла дверь ключом. И мы вошли в просторную, неприбранную комнату, в правом углу которой стоял светловатый от пыли рояль. Два окна бросали на него по желтому солнечному квадрату. И пыль от этого была еще более приметной. Слева у глухой стены громоздился диван. На нем в беспорядке валялись какие-то тряпки. На круглом столе с полированными гнутыми ножками теснились тарелки с остатками еды.
Барышня равнодушно пояснила:
— У меня постоялец — врач. А дом построен глупо. Остальные комнаты смежные. Мне пришлось перебраться сюда, потому что я не могу без рояля.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Клавдия Ивановна. Вы тоже не представились.
— Никодим Григорьевич Корягин, — выпалил я. — Офицер связи Пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича.
— Разве Пятый кавалерийский корпус прибыл в в Туапсе? — деловито спросила Клавдия Ивановна.
— Нет. Я откомандирован в распоряжение штаба
Кубанской армии.
— Простите, поручик. Вы очень важная фигура. Простите… Иначе я бы не осмелилась просить о столь непривычной для вас услуге.
— Я рад помочь вам.
— И я… Я благодарю случай, познакомивший нас.
На ее лице была улыбка, но, как мне показалось, не очень искренняя.
— Приятные минуты всегда коротки. Мне пора… Вы не подскажете, как пройти на улицу Святославскую?
Она не сумела скрыть удивления:
— Святославскую?! Вам какой дом?
— Четырнадцать, — соврал я.
— Там нет такого дома, — сказала она. — Это очень короткая улица. Последний дом номер восемь.
— Значит, я что-то путаю.
— Похоже. Вам лучше всего идти через центр. Выйти к морю. И направо по дороге, вдоль берега.
— Спасибо. Прощайте.
— Одну минутку, поручик. Во-первых, не прощайте, а до свидания. Во-вторых, мне хотелось бы отблагодарить вас. Вы, конечно, курите?
— Угадали.
Клавдия Ивановна подошла к дивану, из-под цветастого покрывала достала черный ридикюль. Раскрыла его:
— Вот смотрите.
В руке ее блестел никелированный квадратик. Она нажала кнопку. И над квадратиком поднялось крохотное желто-голубое пламя.
— Это зажигалка, — пояснила она. — Я дарю ее вам. Сколько папирос выкуриваете за день?
— Штук пятнадцать.
— Великолепно. Ежедневно пятнадцать раз вы будете вспоминать обо мне.
Я слышал и раньше о зажигалках. Но видеть их, тем более держать в руках мне не приходилось. Я всегда пользовался кресалом. Однако партизаны отобрали у меня и кресало и кисет с табаком.