Приключения 1971
Шрифт:
— Так что прими мою благодарность за сына, — говорил отец, — но именно потому, что ты стал мне близким человеком, говорю тебе: не с той компанией связался ты, Иван, не те мысли носишь, не те боли в себе тешишь. Украина будет жить в Союзе, как всегда она жила. И ты, рабочий парень, должен быть с нами, а не с ними.
— Так було, не так будет! — сурово говорил Иван и отворачивался, поигрывая желваками.
— Пойми, Иван, — говорил отец, — я уроженец Восточной Украины, которая много веков живет в союзе с
— Москалямы сталы, мову забулы, — не слушая, бормотал Иван.
— Дурак, — беззлобно говорил отец. — Да если хочешь знать, только при Советской власти и язык и культура народа нашего стали развиваться по-настоящему. Знаешь ты об этом? Вся штука в том, кому принадлежит власть... Хочешь посадить себе на шею добродия с нагайкой, чтобы он тебя на панщину гнал? — неожиданно спросил он.
— Ни, — растерялся Иван.
— Тогда почитай историю, поймешь, за что боролись и Петлюра, и гетман Скоропадский, и Коновалец...
— За едыну вильну неньку... — неуверенно ответил Иван.
— За буржуазные порядки на Украине, за свои поместья, за право, прикрываясь национальными лозунгами, драть три шкуры с «братьев»-украинцев.
— Я вам, пане Голубовський, — сказал Иван, трудно поворачивая к отцу загорелую шею и не глядя в глаза, — я вам дуже за усе вдячный. Спасыби. И що от комендатури врятувалы, и за доброту вам дякую вид сердця.
— Смотри, Иване, — сказал отец, вставая, — жалко, добрый ты хлопец, а стежка, по який пишов, вона до добра не доведе.
— Пане Голубовський, — со страстным отчаянием воззвал вдруг Иван, — зовсим вы задурыли мени голову, не може коммунист бути такою гарною людыною... Зовсим задурылы вы мени голову, пане Голубовський... Не знаю зараз, як жыты!
— Жить надо честно, Иван, — сказал отец. — Вот ты в бога веришь, так живи хотя бы, как библия требует: не обмани, не укради и особенно, — отец надавил на плечо Ивана, — не убий!
Он быстро зашагал по дорожке к дому, а Иван еще сидел, тряс головой и бормотал:
— Зовсим задурылы вы мени голову, пане Голубовський, чи може коммунист буты такою гарною людыною?
Я пробрался домой, когда отец пил чай и разговаривал с матерью.
— Явился, разведчик, — сказал отец весело, — ты чего под кустами разговор подслушиваешь? Лучше готовься к поездке.
— Это к какой еще поездке? — немедленно явилась к столу мать.
— Да мы надумали тут, — сказал отец, мрачнея и пряча глаза. — В общем, завтра с Толькой едем в Збараж.
— Что? — вскрикнула мама. — Алексей, ты хочешь погубить ребенка?
— Ма, — сказал я, — да мы «вальтер» возьмем!
— Алексей, — сказала мама, и в голосе ее послышались близкие слезы. — Я всегда боялась твоих заскоков. Сейчас же скажи мне, что ты
— Да ты не волнуйся, — сказал отец, совсем теряя ту легкость взгляда, с которой он меня встретил, — район полгода как очищен от бандеровцев.
— Алексей, — сказала мама, сдерживая слезы, — скажи, что это была шутка.
Отец встал из-за стола, подошел к матери и положил ей руки на плечи.
— Лизок, — сказал он, — попытайся понять...
Мать вытерла слезы, утерла нос и сказала неприступным голосом:
— Я слушаю.
— Мы все время жили в средней России, — сказал отец, — а теперь на Украине, это моя родина. Я хочу, чтобы Толька посмотрел ее, понял, полюбил.
— Но он и так смотрит, — перебила мама, — его с улицы веником не загонишь.
— Родина — не улица, — сказал отец, — родина, Лизок, это поля, дубравы, реки, села, майданы, аисты над крышами... Но, прежде всего, люди. Наши люди. Когда он еще это увидит?
— Но стреляют же, — сопротивлялась мама, — и потом, что это за национальные разногласия, разве мы с тобой не из одной страны родом?
— Из одной, — сказал отец, — вот я и хочу, чтобы он знал мою Россию и мою Украину, ты не против?
— Береги ребенка, — сказала мать, — у него плохое горло, а в твоем «виллисе» все продувает насквозь.
И поняв, что поездка разрешена, я завопил от восторга.
Утром за окном зарычал «виллис», и я сразу вскочил. Спать, конечно, хотелось, но возбуждение было так сильно, что я даже не стал завтракать, хотя заплаканная мама грозила вообще оставить меня дома, если не поем.
Отец еще собирался и укладывал в пухлый портфель заготовленные мамой продукты, а я уже выскочил к машине. Там, навалившись животом на мотор, покуривал шофер Петро, Он подмигнул мне и указал папиросой куда-то в сторону. Я оглянулся и увидел Кшиську, выряженную в короткие мальчишеские, как у меня, брючки, в вельветовую блузку, с огромной шляпой на голове. Она, увидев меня, кивнула и тут же принялась скакать на одной ноге, что-то подбирать с земли, вообще занялась многообразной деятельностью. Я, конечно, никак не отреагировал. Я ее презирал. Разве я на ее месте стал бы так разоряться из-за яблок, как она вчера?
Вышел отец в белой фуражке, белом старом кителе, синих галифе, начищенных сапогах. Я не успел сделать и шагу к машине, как ангельский голос запел сбоку:
— Пане Голубовський!
— Я, — обернулся отец.
— Вы приглашали меня с собой в Збараж, — пела Кшиська, глядя на отца бессовестными чистыми синими глазами, — вы не забулы?
Отец посмотрел на меня, потер лоб, потом засмеялся:
— Не забыл. А Стефан пускает?
— Пускает, пускает...
— А как мне это узнать? Будить его рановато...