Приключения, 1988
Шрифт:
— На баню есть?
— Нету, — ответил Свисток. — Совсем мальчик пустой.
— Три рубля. Отдашь. Я не барон.
— А было — не отдавал? — обиженно буркнул Александр. — Или кто из нас вам не отдавал? Тогда напомните — бывает, мы, старые дружки, встречаемся.
— Для чего встречи?
— Поговорить: кого расстреляли, кто где сидит, кто на светлую дорогу жизни вышел.
— А разве выходят? — улыбаясь глазами, спросил Бодунов.
— Ваши — выходят.
— Кто да кто?
— А вы не знаете будто... Например Мишка Удавленник...
—
— Лабазников. Он вешаться хотел, вы его разубедили. Кочегаром на «Ветеране». Опять же Дзюба, украинец, — Тот женился, ребенка заимел. Но это еще что — оживился и заулыбался Свисток, — это мелкие семечки. А вот Зуб — это да!
— Какой Зуб? Зубков Юра?
— Ага. В цирке работает. Воздушный номер. Называется «Два — Франсуа — два». И еще «Франсуа и Франсуаза». Я, как узнал, так прямо помешался, честное-перечестное. Ходил беспрестанно в Шапито. Ну кто мог подумать? Мальчичек по форточкам лазил, нам дорогу делал, а теперь про него в газетах пишут — «блестящий фейерверк мастерства». Вы бы посмотрели, гражданин начальник, я скажу — он вам билеты пришлет. Даже расспрашивал про вас. Вообще, к вам у него отношение хорошее.
— Да что ты? — смешливо удивился Бодунов. — Простил, значит, меня за то, что мы его ловили...
— Все пошучиваете! — сказал Свисток.
Едва он ушел, Бодунов принялся звонить по телефонам. На душе у меня было светло, хотелось кому-нибудь пересказать то, что я только что видел и слышал, хотелось рассказать, какое лицо было у Бодунова, как славно он посмеивался, как блестели его глаза, когда Свисток хвастался ему своими товарищами, «вступившими на светлую дорогу жизни».
Я постучал к знаменитому Колодею — грозе бандитов, начальнику первой бригады. Тот отлеживался на диване после сердечного приступа, в кабинете пахло медикаментами.
— Закурить нету? — спросил он своим характерным, насмешливым тенором. — Тут санчасть у меня изъяла все курево.
Колодей посмеивался над всем, даже над собственным смертельным недугом. Я начал ему рассказывать то, что переполняло меня, и вдруг испугался, что он посмеется надо мной. Но он вдруг сказал с гордостью:
— У меня тоже есть такие. Двое даже в армии служат честь по чести. Послушайте, а вы знаете, за что у Ивана орден Красного Знамени?
— За Кронштадт?
— Это ясно. А как он его получал?
Откуда мне было знать, как получал орден Бодунов. Колодей жадно и аппетитно раскурил еще папиросу и велел:
— Только ему ни-ни!
— Конечно.
— Вот вручает Михаил Иванович нашему Ивану орден, а тот не берет. «Не могу, — говорит, — взять, я, — говорит, — писал об этом, но меня все-таки наградили. Я, — говорит, — Михаил Иванович, когда врывался в ворота крепости, был до того испуган, что хотел убежать. У меня сложилось намерение задать деру, но нечаянно я вбежал именно в ворота. И тогда я об этом нашему командиру заявил. И здесь повторяю». А Калинин ему: «Если бы, — говорит, — моя воля, я бы тебе за твою правду еще дал награду. Носи на здоровье и никогда не снимай;
— Это точно? — осведомился я.
— Проверьте у Калинина, — хихикнул Колодей.
Забрав у меня последние папиросы, Колодей спрятал их в сейф — от медиков-сыщиков — и лег вздремнуть. Иван Васильевич встретил меня невеселым взглядом, таким, что я даже спросил: что случилось?
— Доклад надо делать товарищам женщинам Восьмого марта.
— Ну и что?
— Не подниму. Для меня нет хуже — доклады делать.
— Подберите литературу...
— Зачем же рассказывать то, что всем известно?
Он все еще пытался соединиться с кем-то по телефону. Потом подумал и назвал в трубку номер.
— Сергей Миронович, — сказал он подтянутым военным голосом. — Докладывает Бодунов из уголовного розыска. Разрешите две минуты... Лично? Сейчас? Слушаюсь...
Положил трубку, усмехнулся и сказал:
— Он такой. Не на той неделе, а сейчас. Ждите!
Натянул реглан и уехал. В соседней комнате Берг спрашивал старуху, которая написала жалобы в несколько инстанций на ту тему, что у нее украли шесть говорящих попугаев и никто не обращает на ее горе внимания. В другом, затененном углу комнаты сидел здоровенный парень в ватнике и чем-то шелестел.
Я взял газету и сел за стол Рянгина.
— Вкусно-то! — сказал здоровяк. — Ах, хорошо, ах, люблю...
Я посмотрел на него: он отрывал от листа бумаги кусочки и жевал их.
— Мои попугаи записаны в книгу Мараджера, — трещала старуха. — Их употребляли на засъемки в кино. Моего Киви нарисовал художник Ясенский-Худилевич, его замечательные литографии...
— А я Бобик, — сказал здоровяк. — Меня засадили в тюрьму, а я — психованный.
Он вдруг подошел ко мне и велел:
— Почешите Бобику животик! Гражданин сурьезный чайничек-начальничек. Заблошел Бобик! Гр-р-р, вау-з-з... — непохоже зарычал он. — Укушу чайничка!
Мне стало жутковато.
— Берут несчастного инвалида психической травмы, — опять заныл здоровяк, и я увидел, что его лицо вовсе не толстое, а опухшее, что глаза у него больные, что заключен в тюрьму больной человек.
— Бумажечки хочешь пожевать?
Я выскочил в коридор. Навстречу шел веселый, всем довольный Бодунов.
— Там сумасшедший, — сказал я, — собакой лает. Ест бумагу. Разве можно держать в тюрьме сумасшедших?
Когда мы вошли, старуха изображала крик своего главного попугая, а сумасшедший, сев на пол, чесался как собака.
— Муля, — сказал ему Бодунов, — ну как же тебе не совестно?
Муля вскочил, вытянулся по стойке «смирно», сказал задушевным басом:
— Приветствую вас, гражданин начальник. Нет, я ничего такого... Развлекался помалости. Они молоденькие, — он кивнул на меня, — глядят — пугаются. Дай, думаю, поиграю. Ну как ваша-то жизнь проходит, как здоровьичко?
— Работаем, ловим вас, жуликов, помаленьку...
— Да, с нами нервы нужны и нервы...
В своем кабинете Бодунов сказал: