Приключения Альберта Козлова
Шрифт:
По толпе шнырял Вася-администратор, выискивал курящих, выводил на «чистый воздух». Вовка Шкода курил в открытую, и Вася сделал вид, что не увидел.
Ах, если бы я умел танцевать! Я бы уговорил Галю пойти со мной на «круг». Мне хотелось ее пригласить.
Я не знал, о чем с ней говорить. Я немел, когда оставался с ней наедине. Она меня не замечала… Как я завидовал Вовке Дубинину — запросто подошел к девушкам, слово за слово, и девчонки засмеялись, Вовка кивнул одной:
— Пошли, попрыгаем?
Шутка
Я думал о Любе, артистке. Изменилась… Точно обветрилась, усталые глаза, и волосы стали реже. Я понял, в чем изменилась Люба: она стала краситься. Раньше она не нуждалась в помаде, губы у нее и так были пунцовыми. Теперь она и пудрится… У нее под глазами появилась паутинка. И она прятала ее… От себя и от людей.
Лейтенант Крутецкий, как только я вернулся в зал, пристал как банный лист: «Познакомь да познакомь!»
С Любой я его познакомлю, с Любой можно.
…Правильно, что мы с Рогдаем поселились на старом месте в Доме артистов, мимо никто не пройдет. Каждый день освобождали деревни и города, и в каком-нибудь населенном пункте Советская Армия освободит и маму.
И она придет. И найдет нас.
Я не увидел, но почувствовал опасность для Зинченко… После того, как он дал пендаля Шкоде, я не спускал со старшего сержанта глаз. Шкода обязан был ответить старшему сержанту, таков «закон».
Один из Косматых, Колька, приблизился к Зинченко. Колька танцевал с Охановской, девчонкой с Чижовки. Оторви да брось девчонка… Похлеще парня.
Задели…
Перебросились словами.
Началось…
Колька грубо толкнул Зинченко.
— Куда прешь, черт рогатый! — доносится его голос.
— Галя, наших бьют! — сказал я и, работая локтями, пошел через «круг» к старшему сержанту.
— Идем выйдем, поговорим! — шумел Косматых.
Эх, не успел предупредить Зинченко!
— Пошли выйдем!
Нельзя выходить, нельзя!
— Девчонки, тревога! — шепчу я, продолжая пробиваться к старшему сержанту, а он уже пошел к выходу, взял контрамарку. Контрамарки давали тем, кто хочет выйти в туалет или покурить.
Почти у выхода сталкиваюсь с Вовкой Дубининым. На него можно рассчитывать. Бывает, люди симпатизируют друг другу. Мы не клялись с Дубининым в дружбе, но я чувствовал, что если попаду в переплет, его можно позвать на помощь, и он придет.
— Вовка, — останавливаю его. — Выручать нужно товарища… Тебя знают, скажи слово за него.
— На кого тянут? — деловито осведомился Дубинин, привстав на цыпочки, чтобы лучше разглядеть.
— Во-он, старший сержант пошел.
— Не! — неожиданно отказывается Дубинин. — Не наш. Зачем он сюда пришел? У них есть «пятачок». Туда нас не пускают, нечо ему сюда ходить.
— Он мой товарищ.
—
Я не обижаюсь… Вовка прав: смешно подростку заступаться за взрослого. Зинченко вне нашей юриспруденции, если так можно выразиться. Вояки — особая статья, у них свои законы, они не пацаны и даже не огольцы, мы друг друга не касаемся.
Я выбегаю из клуба.
Зинченко стоит с Косматых у входа в сад. Шумят листвой старые груши. В городе еще не отменена светомаскировка, поэтому темно, хоть глаз выколи. Косматых знал, куда вывел старшего сержанта, если что — убегут через сад, нырнут в развалины, а там ищи ветра в поле. Я вижу, как по одному выскальзывают из клуба еще два брата. Шушера отирается поблизости. Огольцы — самые опасные. Не имея силы и мужества постоять за себя один на один, они ходят, как шакалы, стаей. Они нападают с разных сторон, могут и ножом ткнуть, не узнаешь, кто ткнул. Они хотят самоутвердиться… Завоевать авторитет у более взрослых, поэтому будут выслуживаться, Косматых и пальцем не пошевелит — навалится кодла.
Так и есть… Стягиваются к Зинченко. Обходят сзади.
Для того чтобы броситься в драку, им необходимо разъяриться, почувствовать безнаказанность, и тогда…
— Колька! — кричу я. — Погоди…
— Чего, Ласточка? — спрашивает Колька.
— Что имеешь к старшему сержанту?
— Всякий сосунок обзывает, — возмущается Зинченко. — Сопляк! Козявка…
— Помолчи! — обрываю я его: он еще не понял, что попал в западню.
— Видишь, — притворно мирным голосом говорит Колька. — Лягается. Ну, зачем ты сюда пришел, старший сержант? Руки распускаешь? Толкаешься и даже извиниться не хочешь.
Косматых придвигается к Зинченко, держа руки на высоте горла, пальцы растопырены.
— Хулиган!
— Зачем шумишь? Тебе жизнь дорога как память?
— Подожди.
Я становлюсь между Колькой и Зинченко. Зинченко наконец увидел, что по бокам и за его спиной — пацаны. Один шкет выдвигается, я отвешиваю ему леща.
— Беги отсюда!
Только бы не бросились!
— Слушай, Коля, я с тобой толкую. Брысь отсюда! Убери малявок! Я же тебя знаю, оголец, придушу, как поймаю. Ты же живешь на 9 Января. Брысь отсюда!
То, что я знаю, где можно поймать огольца, если потребуется, и там он будет не под прикрытием темноты и безликости, пугает его, он отходит.
— Что имеешь против старшего сержанта?
— Я? — усмехается Колька. — Толкается… И человека обидел.
Появляется Вовка Шкода… Теперь ясно!
— Шкода у нас на курсах шубу украл, — говорю я. — Сержант попугал его, не сдал никуда. Все законно.
— Украл? Я не знаю такого слова, — притворно удивляется Колька.