Приключения Аввакума Захова
Шрифт:
— Поторапливайся, — сказала она. — скоро светать будет. Если еще раз поедешь через Момчилово, то не заходи ко мне.
Она обняла руками ею шею и звонко поцеловала.
Когда он вышел из дома, три яркие звезды созвездия Орион уже сверкали высоко над головой. Дул ветер, и небо над Карабаиром было покрыто тучами. Все предвещало дождь.
Он осторожно, на самой малой скорости лавировал по кривым улочкам. Через несколько минут машина выехала на проселочную дорогу, ведущую в Доспат. Аввакум включил фары и вздохнул с облегчением — Момчилово осталось позади.
Машина неслась по проселку, подпрыгивая на ухабах и сердито ворча на разбитую колею. Дул встречный ветер. Вскоре по натянутому тенту застучали первые капли осеннего дождя.
2
Дело Ичеренского, а затем бактериологическая диверсия
Закончив свой последний деловой разговор с полковником Мановым (они встретились «случайно» на «нейтральной» квартире), Аввакум отправился домой и, облачившись в свой длинный шелковый халат, стал рыться в вещах и бумагах, чтобы уничтожить все, имеющее хоть какое-нибудь отношение к его работе в контрразведке. Он пощадил только некоторые мелочи, с которыми никак не мог расстаться: коробочку с алюминиевым порошком, копировальную ленту, несколько пузырьков с растворителями, складную лупу и тюбик с гримом. Не смог он выбросить и столь ценные для него наборы отмычек для обыкновенных и американских замков — инструменты, которые он сам сделал в экспериментальной физической лаборатории института. Добравшись до серебряной чаши Ичеренского, Аввакум задумался. Этот незаурядный шпион заявил присутствовавшему при его казни прокурору, что дарит свою серебряную чашу Аввакуму, а геологический молоток — учителю Методию Парашкевову. Учитель с омерзением отказался от подарка, а Аввакум с большим удовольствием принял чашу. Она понравилась ему прежде всего как произведение искусства и как память о трудной победе над равным по силе противником.
Серебряная чаша навевает странные воспоминания, какие-то видения из давних снов. Аввакум закуривает сигарету, задумчиво улыбается и долго расхаживает взад и вперед по приведенной в полный беспорядок комнате. Аввакуму очень хотелось оставить у себя чашу, которая так нравилась ему, но, перебрав в уме целый ворох доводов за и против, он в конце концов подумал так: «На кой черт Ичеренский завещал мне этот предмет? Боян Ичеренский был не сентиментальным и великодушным рыцарем, а хладнокровным, расчетливым убийцей, который, уничтожая жертву из засады, наслаждается собственной ловкостью и хитроумием. От такого человека не жди подарка от чистого сердца, этого он и при желании не сможет сделать, ибо нет у него чистого сердца. Еще менее вероятно, что Ичеренский за несколько минут до того, как получить пулю в лоб, проникся добротой и всепрощенчеством. Басни о милосердных злодеях и благородных проститутках — просто наивные и смешные выдумки. Ясно, что Ичеренский до последнего дыхания оставался верен себе. Изолированный в тюрьме и зорко охраняемый во время следствия, он был лишен возможности сообщить своим друзьям, кто такой Аввакум, как его опознать и где искать, предупредить их, чтобы они остерегались его и при первой же возможности уничтожили. Поэтому он еще при жизни позаботился оставить им свой посмертный след — серебряную чашу редкой работы. «Ищите серебряную чашу, и она наведет вас на того, кто одолел меня». Так ведь? «Мне не повезло в последней схватке, но пусть недолго ликует негодяй: я укажу вам на него даже из могилы». Такие мысли, вероятно, вертелись в голове у Ичеренского, когда он излагал прокурору свое последнее желание. А геологический молоток был только маскировкой. Простодушный учитель Методий и на этот раз оказался в роли ширмы. Нельзя было отрицать, что Боян Ичеренский до конца действовал с артистической виртуозностью. По сравнению с ним Светозар Подгоров выглядел вульгарным ремесленником».
Так размышлял Аввакум, держа чашу в руках и машинально свинчивая и развинчивая обе ее части. Конечно, замысел Ичеренского пока не дал
Следователь переслал чашу полковнику Манову с просьбой вручить ее лично мнимому археологу.
Уложив бумаги и вещи в чемодан, он отнес его в прихожую и попросил хозяйку отдать человеку, которого он пришлет за ним. То немногое, что он оставил у себя, свободно разместилось в старинном дубовом сундучке, окованном железными полосами, с перламутровым солнышком на пожелтевшей крышке.
Прибрав в комнате и поставив сундучок на место, Аввакум почувствовал вдруг страшную пустоту и одиночество. Он набил трубку и стал перебирать свою библиотеку, перелистывая старые журналы, разглядывая иллюстрации, словно разыскивая что-то. Вскоре он поймал себя на том, что ничего в сущности не ищет и что рытье в книгах — пустое и бесцельное занятие. Оставив книги в покое, он взял альбом и, усевшись поудобнее в глубоком кожаном кресле, с глубокомысленным видом принялся за рисование. Один за другим появлялись рисунки: сначала коринфская колонна, за ней фасад дома в стиле барокко, собака, ищущая след. Но колонна осталась без капители, фасад — без окон, а собака — без ног. За что бы он ни брался, все туг же валилось из рук, и на душе становилось тоскливо. Чувство одиночества разрасталось, и ему казалось, что оно, как ядовитый газ, постепенно пропитывает все его существо, что в нем самом и вокруг него расстилается пустыня — бескрайняя, душная, придавленная желтым маревом.
Он отложил альбом и карандаш и принялся расхаживать по комнате, закуривая го сигарету, то трубку. Во рту стало горько, а голова отяжелела. Он всячески пытался убедить себя, что настроение, которому он поддался, глупо, сентиментально и ему вовсе не к лицу, тем более что сам он всегда презирал сентиментальных людей, которые постоянно хнычут и сетуют на скуку и одиночество. «О каком одиночестве может идти Речь, — убеждал он себя, — когда у меня столько друзей в институте? Разве не глупо жаловаться на скуку, если в реставраторской меня ждет так много интересной работы, если надо готовиться к новым раскопкам и писать книгу об античной мозаике, если в сборнике задач по высшей алгебре осталось еще столько нерешенного и, наконец, как ни странно, если еще осталось столько неразгаданных секретных замков, к которым пало подобрать ключи; все это ждет моего ума и моих рук — да как я смею хныкать от скуки и жаловаться на одиночество?!»
Против таких доводов возразить, конечно, было нечего, и Аввакум Пыл готов поднять руки и сдаться. Но капитуляция не всегда помогает побежденному. Пустыня в его душе ширилась и еще больше угнетала своей безграничной серостью.
Вдруг он вспомнил, что в шкафу стоит бутылка хорошего коньяка. В минуты усталости он подливал коньяку себе в чай — и только. Он никогда не испытывал влечения к алкоголю. Но теперь, вспомнив о бутылке, он гак обрадовался, словно ему предстояло приятное свидание с женщиной или же чтение интересной книги, вызвавшей восхищенные отзывы серьезных читателей.
Лукаво улыбаясь, Аввакум с видом заговорщика направился к шкафу. Но ему не пришлось отвести душу и за коньяком. Не кто иной, как Слави Ковачев, его постоянный и незадачливый соперник, помешал времяпрепровождению, приятность которого он уже предвкушал.
Слави Ковачев, в темном «официальном» костюме, с крахмальным воротничком, выглядел слегка смущенным и расстроенным. Войдя, он тщательно вытер ноги — на улице шел дождь и. прежде чем усесться в кресло, не забыл расстегнуть две пуговицы своего двубортного пиджака.
— Чему я обязан такой чести? — спросил его Аввакум с кислой улыбкой. — Разве вы не знаете, что я временно «изъят из обращения» и поэтому не совсем уместно встречаться ее мной?
Слави Ковачев покраснел, посмотрел зачем-то себе под ноги, уныло улыбнулся и махнул рукой.
— Не тревожьтесь, — сказал он — Никто за мной не следил и не следит, ни единым глазом. Мне далеко до вашей славы, и я не представляю интереса для иностранной разведки. Я пришел, чтобы лично поздравить вас с недавним успехом Я имею в виду историю с ящуром. Вы проявили большое чутье и мастерски нанесли удар.