Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Когда я открыл глаза, мне показалось, что вижу прекрасный сон. Надо мной было ясное небо, передо мною синее море, а вдали, верстах в двадцати пяти от меня, знакомый мне остров Кеос, где ожидала меня Фатиница и блаженство.
Полный сил и мужества я встал, чтобы как-нибудь добраться до берега. Подойдя к краю площадки, я увидел, что лошадь моя, разбившись о скалы, лежит в двухстах футах ниже меня, и потоки уже влекут ее в море. Вздрогнув невольно, я оглянулся в другую сторону и увидел, что дорога, с которой конь мой сбился, идет в тридцати или сорока футах над моей головою, но что с помощью кустиков, которые
Я побежал к рыбачьим хижинам, стоявшим на берегу. Там нашел я моих людей; они уже думали, что я погиб, но, зная, что пробираюсь к морю, решились подождать меня тут на всякий случай. Их оставалось только четверо: толмач сбился с дороги, и не знали, куда он девался; один из проводников хотел перейти вброд через поток, но вода увлекла его, и он, по всей вероятности, утонул.
Я дал им еще денег и просил рыбаков, чтобы они приготовили лодку с самыми лучшими гребцами. Хозяин непременно хотел, чтобы я позавтракал с ними; но я требовал, чтобы они тотчас дали мне лодку, и минут через пять пришли сказать, что она готова.
Я дал гребцам золотую монету сверх условленной платы, и мы полетели по волнам. Кеоса с этого места было не видно: его совершенно заслонял от меня остров святой Елены, который с площади, где я провел ночь, казался небольшою скалою; но как скоро мы обогнули южную его оконечность, Кеос снова явился передо мною. Вскоре я стал различать подробности, которые издали были не видны: деревню, которая полосою тянулась вокруг порта; потом дом Константина, который казался черною точкой и который так часто представлялся мне в сновидениях; по мере нашего приближения он начинал обрисовываться посреди своей оливковой рощи; я видел на белых стенах его решетки из сероватого камыша. Наконец я разглядел и окно, из которого Фатиница приветствовала нас при нашем прибытии и отъезде. Я стал на нос лодки и, вынув платок, начал махать им, как некогда Фатиница махала мне платком; но, видно, она была далеко от окна, потому что решетка не шевелилась и ответа не было. Я, однако же, все стоял на носу лодки, хотя мертвенность, заметная во всем доме, начинала меня беспокоить; на дороге, которая вела к нему, не было никого; никого также не было видно и около стен; вообще весь дом казался огромною могилою.
Сердце мое сжалось; но я не мог сойти с места; я стоял по-прежнему и машинально помахивал платком. Наконец мы вошли в порт и я соскочил на берег. Но тут я остановился; голова у меня кружилась; я не знал, спросить ли мне о Фатинице или прямо бежать в дом. В это самое время я увидел мою знакомку, маленькую гречанку, по-прежнему в моем шелковом платье; но оно было уже в лохмотьях. Я бросился к ней, схватил ее за руку и вскричал:
— Фатиница? Она ждет меня, не правда ли?
— Да, да, она ждет тебя, — отвечала девочка. — Только ты очень опоздал.
— Где же она?
— Я сведу тебя к ней, — сказала девочка и пошла вперед.
Я было пошел за нею, но, видя, что она ведет меня не к дому Константина, остановил ее.
— Куда же ты ведешь меня?
— Туда, где она теперь.
— Да дорога в дом Константина не здесь.
— В доме никого уже нет, — сказала девочка, покачав головою. —
Я затрепетал всем телом, но вспомнил, что эта девочка полоумная.
— А Стефана? — спросил я.
— Вот ее дом, — отвечала девочка, указывая на него рукою.
Я оставил девочку на улице и, не смея идти в дом Константина, побежал к Стефане.
В первой комнате были служанки; я пошел далее, не обращая внимания на их крики; найдя лестницу во второй этаж, где обыкновенно живут женщины, я побежал туда, отворил первую попавшуюся мне дверь и увидел Стефану; она была вся в черном, сидела на полу на циновке; руки ее висели вдоль тела, голова была опущена на колени. Услышав шум, она подняла голову: слезы ручьями текли из глаз ее. Увидев меня, она вскрикнула и с выражением жесточайшего отчаяния схватилась за волосы.
— Фатиница! Ради Бога, где Фатиница?
Стефана, не говоря ни слова, встала, вынула из-под подушки сверток, запечатанный черным сургучом, и подала его мне.
— Это что? — вскричал я.
— Завещание сестры моей.
Я побледнел, как мертвец; ноги подо мной подкосились; я оперся о стену и повалился на диван; мне казалось, что меня поразило громом.
Когда я опомнился, Стефаны уже не было в комнате; роковой свиток лежал подле меня.
Я развернул его, ожидая ужасов. Я не ошибся; вот что было в этом свертке. Фатиница писала:
«Ты покинул меня, милый; я долго следила глазами за кораблем, который увез тебя и, надеюсь, привезет назад; следила до тех пор, пока он не исчез вдали. Я видела: ты во все время не спускал с меня глаз. Благодарю тебя.
Да, ты меня любишь; да, я вполне могу положиться на тебя. О, слово твое неизменно, да и чему бы на земле верить, если бы обман мог, подобно Юпитеру, принимать вид белого лебедя со сладостным пением. Я осталась одна; не боясь уже подозрений, я спросила бумаги, чернил и теперь пишу к тебе: без воспоминания и надежды, разлука была бы хуже тюрьмы.
Я буду писать к тебе все, что придет мне в голову: по крайней мере, когда ты воротишься, ты увидишь, что не проходило ни дня, ни минуты, чтобы я о тебе, не думала.
Больно мне было расстаться с тобою; но я думаю, что потом горесть моя еще усилится: ты так недавно покинул меня, что мне все еще не верится, что ты уехал; все еще здесь полно тобою; а солнце еще не закатилось, пока отблеск лучей его заметен на земле.
Мое солнце — ты; жизнь моя не цвела, пока ты не появился на моем горизонте; при твоем свете распустились мои три прекраснейшие цветка: вера, любовь и надежда.
Знаешь ли, что меня немножко развлекает без тебя? Наша милая посланница. Она садится ко мне на столе, хватается клювом за мое перо, приподнимает крылышко, как будто под ним у ней письмо; она прилетела из твоей комнаты и не видала тебя. Бедняжка не может понять, что это значит!
Мне душно, мой милый; я еще не довольно плакала: слезы давят мне сердце».
«Стефана пришла навестить твою бедную Фатиницу, и мы проговорили целый день о тебе. Она счастлива, но по мне, мое горе лучше ее блаженства; она, как у нас водится, до свадьбы не видала своего мужа ни разу, а потом привязалась к нему потому, что он молод и добр, и теперь любит его, как брата.