Приключения Джона Дэвиса
Шрифт:
Довольно поздно мы возвратились в гостиницу, где нас ждала матушка. Целуя ее, я вновь вручил ей свою судьбу и оставил ее наедине с отцом.
Я провел беспокойную ночь: решалось, что станется со мной дальше, причем теперь речь шла не просто о моей жизни, но о моем сердце. По правде говоря, я рассчитывал на доброту родителей, но сама просьба была столь неожиданной и необычной, что не пришлось бы удивляться, получив отказ. Утром я, как всегда, вошел к отцу в комнату. Он сидел в большом кресле, насвистывая свой любимый издавна мотив и постукивая в такт тростью по деревянной ноге, что, помнится, всегда служило признаком большой озабоченности.
— A-а! Это ты?! — воскликнул он, заметив меня, тоном, выдававшим, что ему все известно.
— Да,
— Подойди сюда, — приказал отец тем же тоном.
Я приблизился; в эту минуту вошла матушка и у меня вырвался вздох облегчения: я понял, что мне подоспела помощь.
— В твои годы ты хочешь жениться?
— Отец мой, — ответил я улыбаясь, — крайности сходятся; вы вступили в брак поздно, и ваш союз был столь благословен Небом, что я решил жениться молодым, чтобы в двадцать лет насладиться таким счастьем, какое вы вкусили лишь в сорок.
— Но я был свободен. У меня не было родителей, которых моя женитьба могла бы огорчить. Кроме того, моя избранница — вот она, это твоя мать.
— А у меня, — возразил я, — у меня, благодарение Небу, есть добрые родители, я почитаю их, и они меня любят. Они не захотят сделать несчастье всей моей жизни, отказав мне в своем согласии. Я также хотел бы взять за руку мою возлюбленную и привести ее к вам, как вы привели бы мою мать к своим родителям, если бы они были живы, и, увидев ее, вы сказали бы то, что они сказали бы вам: «Сын мой, будь счастлив!»
— А если мы не дадим согласия, что вы скажете, сударь?
— Я сказал бы, что помимо сердца, я дал слово и знаю от вас, что порядочный человек — раб его.
— Ну, и что же дальше?
— Послушайте, отец, послушайте, матушка, — сказал я, став перед ними на колени и взяв их за руки. — Знает Бог, а после Бога знаете вы, что я покорный и почтительный сын. Я оставил Фатиницу, пообещав ей, что не пройдет и трех месяцев, как она увидит меня, и я уехал в Смирну, чтобы ждать там вашего согласия. Я хотел вам написать, но, получив ваше письмо, где матушка просила меня выехать немедленно, ибо, по ее словам, она умрет от беспокойства, если не увидит меня, я не колебался ни минуты и уехал из Смирны, не попрощавшись с Фатиницей, не повидав ее, не передав ей письма, ибо не знал, кому его поручить. Я не сомневался, что, веря моему слову, она не станет волноваться. Я уехал, и вот я у ваших ног. Разве до сих пор сын не сделал всего, а возлюбленный не принес жертвы? А теперь, отец, будьте и вы милосердны ко мне, как я был покорен вам, не заставляйте же мое сердце разрываться между большой любовью и безмерным уважением.
Отец встал, откашлялся, высморкался, снова затянул свой мотив, походил по комнате, делая вид, что рассматривает гравюры, затем вдруг резко остановился и, глядя мне в лицо, спросил:
— И ты говоришь, что эта женщина может сравниться с твоей матерью?
— Никакая женщина не может сравниться с моей матушкой, — воскликнул я, улыбаясь, — но после нее, клянусь, это самый близкий к совершенству образец!
— И она покинула бы свою страну, родителей и семью?
— Она оставит ради меня все, отец! Но вы и матушка, вы восполните ей все, что она покинет!
Отец сделал еще три круга по комнате, продолжая насвистывать, потом остановился:
— Хорошо, мы посмотрим, — сказал он.
— О нет, нет! Отец, — я бросился к нему. — Сейчас! Если бы вы знали! Я считаю минуты, как осужденный, ожидающий помилования. Вы согласны, правда, мой отец, вы согласны?
— Ох, негодник, — воскликнул он с оттенком непередаваемого нежного гнева, — разве я тебе когда-либо в чем-нибудь отказывал?
С криком я бросился к нему в объятия.
— Ну, хватит, хватит, черт возьми! Ты меня задушишь… И дай мне, по крайней мере, время увидеть моих внуков!
От отца я бросился к матушке:
— Благодарю вас, моя добрая мать, благодарю! Вам я обязан согласием отца.
— Ну хорошо, — ответила матушка, — если тебе кажется, что ты мне этим обязан, сделай кое-что и для меня.
— Боже мой, приказывайте!
— Я тебя видела так мало, пробудь еще месяц с нами, а потом уезжай!
Ничего не могло быть естественней этой просьбы, но почему-то сердце мое сжалось и по телу пробежала дрожь.
— Ты мне отказываешь? — огорчилась она, умоляюще сложив руки.
— Нет, матушка! — воскликнул я. — Но, дай Бог, чтобы охватившее меня сейчас предчувствие не сбылось.
Я сдержал свое обещание и остался еще на месяц.
XXXII
На протяжении этого месяца по роковому стечению обстоятельств не было ни одного судна на Архипелаг; единственным государственным кораблем, отправлявшимся в Левант, был фрегат «Исида», который вез сэра Гудсона Лоу, полковника королевского корсиканского полка, в Бутренто, откуда он должен был следовать в Янину. Я поторопился получить право оказаться на борту этого корабля и легко получил его. Непростым путем предстояло мне добираться до места, куда я так спешил, но, попав в Албанию, я, благодаря письму лорда Байрона, сохранившемуся у меня, рассчитывал, получив охрану Али-паши, пересечь Ливадию, доехать до Афин, а оттуда на лодке переправиться на Кею. Мы решили пожить в Портсмуте до отправления «Исиды»: оно должно было состояться через двадцать семь дней после обещания, данного мною матушке, и спустя почти восемь месяцев после моего отъезда с острова. Но последнее меня не тревожило: я был уверен в Фатинице как в самом себе; она, разумеется, так же не сомневалась во мне, как я не усомнился в ней, и я ехал теперь, чтобы никогда более не разлучаться.
И на этот раз погода, казалось, потворствовала моему нетерпению. Через десять дней после нашего отплытия из Англии мы уже прошли Гибралтарский пролив, где сделали остановку лишь для того, чтобы набрать воды и передать почту, и снова пустились в путь. Вскоре по левому борту остались Балеарские острова, мы проплыли между Сицилией и Мальтой и вот, наконец, перед нами открылась Албания:
Страна людей, как скалы, непокорных, Где крест поник, унижен калойер И полумесяц на дорогах горных Горит над лаврами средь кипарисов черных. [27]27
Д. Байрон, «Паломничество Чайльд-Гарольда», II, 38. — Пер. В. Левика.
Мы пришвартовались в Бутренто, и, пока мои спутники приготовлялись, чтобы достойно представиться Али-паше, я нанял проводника и, не медля ни минуты, направился в Янину.
Предо мною открывалась страна, какой обрисовал ее поэт: дикие холмы Албании, черные скалы Сули, полуокутанная туманами вершина горы Пинд; ее омывали текущие из-под ледников ручьи, и она казалась прорезанной пурпурными полосами, перемежающимися с полосами темными. Следы обитания человека виднелись редко, и трудно было предположить, что мы приближались к столице столь могущественного пашалыка. Лишь кое-где можно было заметить одинокую хижину, лепящуюся под обрывом, или закутанного в белое пастуха, сидящего на скале, свесив ноги над бездной; он беззаботно оглядывал свое жалкое стадо, самый вид которого уже служил защитой от возможного нападения на него. Наконец мы преодолели череду холмов, за которыми укрылась Янина; увидели озеро, на берегах которого некогда возвышалась Додона и в котором отражались кроны священных дубов; затем спустились вниз по течению реки Арта, носившей в древности имя Ахеронт.