Приключения Джона Дэвиса
Шрифт:
В четыре часа дня снова пришлось сделать привал: усталость изнурила людей, но спустя два часа они уже смогли отправиться в путь, и около десяти вечера показался Врахури. Однако было слишком поздно, чтобы войти в город; его ворота уже закрыли, и нам пришлось ночевать под стенами. Впрочем, в этом не было большой беды: спустилась теплая прозрачная ночь (как я уже говорил, наступили первые дни сентября); однако у нас не осталось провизии, а мы нуждались в плотном ужине. Поэтому двое из моих албанцев, точно козы, вскарабкались к пастушьим хижинам, зависшим над пропастью, и вскоре возвратились: один с зажженной сосновой ветвью в руках, а другой — с козленком на плечах. За ними шли пять или шесть горцев, которые вели за собой барана и несли хлеб и вино. Все тотчас же принялись за дело: одни резали животных, другие разжигали два огромных костра, третьи рубили стволы лавровых деревьев для вертелов, и вскоре наш ужин, нанизанный на вертелы, уже вращался на огне. Горцы помогли нам в этих приготовлениях, и, видя, с какой жадностью они смотрят на эту поистине гомерическую трапезу, которой они нас снабдили, я предложил им разделить ее с нами; без всяких церемоний
Корифей
О Греция, восстань! Сиянье древней славы Борцов зовет на брань, На подвиг величавый.Хор
К оружию! К победам! Героям страх неведом. Пускай за нами следом Течет тиранов кровь.Корифей
С презреньем сбросьте, греки, Турецкое ярмо, Кровью вражеской навеки Смойте рабское клеймо! Пусть доблестные тени Героев и вождей Увидят возрожденье Эллады прежних дней. Пусть встает на голос горна Копьеносцев древних рать, Чтоб за город семигорный Вместе с нами воевать. Спарта, Спарта, к жизни новой Подымайся из руин И зови к борьбе суровой Вольных жителей Афин. Пускай в сердцах воскреснет И нас объединит Герой бессмертной песни, Спартанец Леонид. Он принял бой неравный В ущелье Фермопил И с горсточкою славной Отчизну заслонил. И, преградив теснины, Три сотни храбрецов Омыли кровью львиной Дорогу в край отцов.Хор
К оружию! К победам! Героям страх неведом. Пускай за нами следом Течет тиранов кровь. [29]Повсюду, от морей Архипелага до античной Этолии, веяло духом свободы: каждый, от того, кто, умирая, готовился предстать пред Господом, и до полного сил и здоровья молодого человека, стремился к независимости.
Пение и танцы длились до тех пор, пока баран и козленок не зажарились; тогда приступили к ужину, который все — особенно если учесть наш аппетит — сочли превосходным; после еды пришел сон. На другой день мы продолжили наш путь, проходивший у подножия Парнаса; албанцы указали мне место, где лорд Байрон спугнул двенадцать орлов; он сам рассказывал мне об этом случае, полагая, что такое укрепляет его репутацию поэта, но я не пожелал тратить время даже на посещение знаменитого источника, воды которого пробуждали дар пророчества, и уже вечером мы прибыли в Кастри.
29
Пер. С. Маршака.
Там я распрощался с албанцами. Здесь кончалась власть Али-паши, а, кроме того, остальной отрезок пути не представлял никакой опасности. При расставании мне хотелось щедро вознаградить их, но они отказались, и командир эскорта от имени своих товарищей заявил:
— Мы хотим, чтобы вы нас любили, а не платили нам.
Я обнял его, а остальным пожал руку.
В Кастри я нанял шесть всадников и переводчика, и, следуя вдоль горной цепи Парнаса, в тот же день мы проделали почти двадцать три льё. Мы ехали необычайно быстро, но в сердце моем не было радости, и по мере продвижения вперед его все более и более теснили грусть и страх. На второй день после отъезда из Кастри наша группа ночевала в Элефсисе, древнем Элевсине: это была последняя остановка, дальше лежало побережье Эгейского моря.
Мы выехали с рассветом и к полудню уже были в Афинах, где остановились на два часа, но я даже не вышел из гостиницы, столь сильно мною владела одна лишь мысль — мысль о свидании с Фатиницей. Чем больше я приближался к ней, тем ярче разгорались у меня в сердце воспоминания, тем глубже полнилось оно любовью; все
К пяти часам вечера мы подъехали к горной цепи, пересекающей Аттику с севера на юг. Она начинается у Марафона и, постепенно понижаясь, спускается к оконечности мыса Суний. У горловины распахнувшегося перед нами ущелья мои люди остановились, о чем-то посовещались и заявили, что небо предвещает страшную грозовую бурю, поэтому опасно углубляться в горы. Они предложили остановиться в расположенной поодаль деревушке и там переждать непогоду. Естественно, подобное предложение меня никак не устраивало. Я просил, умолял, но они были непреклонны; тогда я вынул золото и, уплатив оговоренную сумму, тотчас предложил им вдвое больше, если они согласятся продолжать путь. Я имел дело не с гордыми албанцами: проводники приняли предложение, и мы вошли в мрачное узкое ущелье, еще более потемневшее от сгустившихся над ним туч. Но сейчас меня не остановила бы даже стена огня: я знал, что на другом конце ущелья меня ждет море, а там всего в пяти льё остров Кеос, откуда я столь часто созерцал эти же берега Аттики в пурпурных лучах заходящего солнца.
Увы, предсказания наших проводников сбылись: едва мы углубились в ущелье, как плывший над нами океан облаков избороздили молнии, сопровождавшиеся глухими ударами грома, и те, казалось, катились от скалы к скале. При каждом новом предвестнике грозы мои люди обменивались тревожными взглядами, словно спрашивая друг друга, не следует ли возвратиться назад, но, видя мое неколебимое решение, они, без сомнения, посчитали низостью бросить меня одного и продолжали идти вперед. Вскоре белые клочья словно отделились от туч и, опускаясь вниз, гигантскими хлопьями стали оседать на вершинах скал; затем они соединились в сплошную массу и грозным валом двинулись навстречу, окутав нас сплошною пеленой, так что мы уже не видели, бьют ли стрелы молний под ноги или пролетают над головами; вспышки и раскаты сверкали и грохотали со всех сторон. Лошади ржали, пар вырывался у них из ноздрей, и мне стала понятна нерешительность моих спутников. Я впервые в жизни очутился в горах во время грозы: казалось, природа, возжелав явить мне все тайны своей мощи и величия, спустила с цепи одного из самых страшных демонов разрушения.
К сожалению, на пролегавшей по крутым горным склонам дороге не представлялось возможности отыскать хоть какое-нибудь убежище от начинающегося дождя и от молний, готовых вот-вот разразиться над нашими головами. Тут мои проводники вспомнили о пещере, расположенной приблизительно в одном льё впереди, и пустили лошадей галопом, чтобы успеть добраться туда до того, как ураган достигнет наивысшей силы. Лошади напугались сильнее всадников и понеслись, будто хотели обогнать ветер. Мой конь был самый резвый и породистый изо всех, и я, как мог, старался придерживать его, но вдруг молния вспыхнула прямо у нас перед глазами, ее свет ослепил и людей и животных. Моя лошадь поднялась на дыбы; почувствовав, что при малейшей попытке управлять ею мы оба опрокинемся в пропасть, я отпустил поводья и, сжав стременами ее бока, позволил ей свободно нести меня по лежавшей перед нами дороге. Она помчалась вперед с ужасающей энергией и быстротой. Какое-то время я еще слышал крики моих спутников, звавших меня, и хотел приостановить этот неистовый бег, но тут страшный удар грома вконец испугал ее, и, словно унесенный вихрем, я исчез из глаз нашего маленького отряда. Мы неслись с такой скоростью, что у меня перехватило дыхание. Казалось, сам дух бури подарил мне одного из своих скакунов.
Эта безумная скачка длилась с полчаса. Раз за разом сверкали молнии, и при голубоватом их свете, точно в сновидении, видны были бездонные, причудливо освещенные пропасти; у меня были ощущения, что мой конь не мчится по дороге, а перелетает со скалы на скалу. Я освободил ноги от стремян, чтобы в случае необходимости успеть броситься на землю. Едва я успел принять эту предосторожность, как почувствовал, что лошадь, нырнув головой вниз, повисла вертикально, как будто почва исчезла у нее из-под копыт. Какая-то ветка хлестнула меня по лицу. Машинально протянув руки и вцепившись в эту ниспосланную Богом опору, я увидел, как мой конь куда-то проваливается, а через секунду раздался звук — удар упавшего о скалы тела. Сам же я завис над пустотой.
Дерево, за которое я, к счастью, уцепился, было смоковницей, растущей в расселине скалы; ни одна тропинка не вела к нему, но благодаря неровностям камня мне удалось, рискуя двадцать раз низвергнуться в пропасть, выбраться на маленькую площадку, где я почувствовал себя почти в безопасности. Когда избежишь большой беды, мелким опасностям не придаешь особого значения. Я понял, что спасен, ибо мне оставалось бояться только бури.
Каждый всплеск молний озарял обступившую меня со всех сторон бездну и, не осмеливаясь сделать ни шагу во тьме, я оставался на уступе скалы. Дождь лил потоками, непрестанно гремел гром, и горное эхо не успевало повторять его удары, раздававшиеся над моей головою с грохотом, достойным самого Юпитера. О сне нечего было и думать, мне оставалось только крепко держаться на этой узкой площадке, изо всех сил стараясь справиться с головокружением. Я прислонился к скале и ждал. Ночь тянулась со страшной медлительностью. Среди громовых раскатов мне послышалось несколько выстрелов, но я мог ответить только криками, так как мои пистолеты остались в седельной кобуре, а крики терялись в жутком грохоте урагана.
К утру гроза утихла. Усталость изнурила меня; я проделал сто тридцать льё за неделю без отдыха и почти без сна. В поисках места, где бы примоститься, я обнаружил камень, на который можно было присесть, и, хотя вода с меня текла ручьями, едва я опустился на него и прислонился к скале, как тотчас же погрузился в глубокий сон.
Открыв глаза, я подумал, что все еще сплю: над головой сияло чистое небо, предо мною простиралось лазурное море, а в четырех-пяти льё виднелся столь хорошо знакомый мне остров Кеос, куда я стремился из такого далека и где меня ждали Фатиница и счастье.