Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2
Шрифт:
— Ваши выводы построены на ошибочном основании, барон, речь идет не об аудиенции, но о важном объяснении.
— Объяснении между нами?
— Вы сейчас поймете меня. По причинам не частным, но общим я очень желаю этого объяснения, хотя вы не знаете меня и никогда не имели со мною прямых сношений.
— Так что же это?
— Постойте. Боже мой, как вы нетерпеливы. Вы пруссак, милостивый государь, истый пруссак, это вы признаете, надеюсь?
— Разумеется, и горжусь этим.
— Нечем.
— Милостивый государь…
— Не будем ссориться. Мнение ваше пусть остается при вас, меня же касается близко следующее:
— Да что же это, наконец! Смеетесь вы, что ли, надо мною? — вскричал барон в порыве гнева.
— Долго же вы не могли раскусить этого, милостивый государь, — ответил незнакомец с насмешливым поклоном.
— Положим этому конец, милостивый государь, что вам угодно?
— Сейчас доложу. Вы поляк ложный, я родом поляк, настоящий поляк, как говорится в пресмешной песне, которую лет с двадцать поют во всех мастерских живописцев в Париже. Мне сильно не понравилось, что вы обманом присвоили себе такую благородную национальность, как польская, чтобы прикрывать ремесло гнусное. Поляки многим обязаны Франции, они ей благодарны за братское гостеприимство и всегда готовы будут, как и теперь готовы, проливать кровь за эту великодушную нацию. Не допущу я, чтоб могли сказать, будто в такую войну, как эта, нашелся между нами подлый изменник. Я дал клятву и сдержу ее, будьте покойны, смыть вашей кровью то пятно, которое вы осмелились наложить на нас.
— А! — вскричал барон с скрытой яростью.
— Я знаю, что вы не трус, быть может, храбрость — единственное ваше качество; и нас называют северными французами за нашу отвагу и, пожалуй, за ум. С одной стороны, пришли я вам вызов письменный, вы остерегались бы явиться по моему требованию, не из страха, а просто потому, что вы человек положительный и в особенности честолюбивый; с другой стороны, я смотрю на вас как на существо злотворное и в высшей степени вредоносное; вообще же мне казалось забавным отыскать вас среди ваших друзей и достойных сообщников и расстроить ваши великолепные планы, предложив так, что отказаться вам нельзя, скрестить со мною шпагу. Я знаю, что делаю вам более чести, чем вы заслуживаете; но хочешь достигнуть цели, не брезгай средствами; я согласен подвергнуться случайностям этого поединка.
— А если б я, милостивый государь, не согласился на предложение? — надменно возразил барон.
— И на такой случай принята мера.
— А! Какая же?
— Я убью вас как бешеную собаку; итак, послушайтесь меня, бросьте ваши револьверы, которые не послужат вам ни к чему, и обнажите шпагу. Ваш достойный товарищ, который во все время свято хранил молчание, будет нашим секундантом за неимением лучшего.
Настало непродолжительное молчание. Штанбоу задумался; быть может, он искал средство, все равно, благородное или нет, избегнуть боя; но незнакомец зорко следил за его малейшими движениями.
— Милостивый государь, — сказал, наконец, барон, — для меня,
— Быть может, вы и правы, — согласился незнакомец ледяным тоном, — но так как этой причины достаточно, никакой нет надобности излагать вам другие.
— Положим, а теперь держитесь, милостивый государь, предупреждаю вас, я шпагою владеть умею.
— Знаю, но и я не промах.
Барон обнажил свою длинную шпагу и стал в позицию с точностью и знанием дела, свидетельствовавшими о долгом изучении фехтовального искусства.
У незнакомца шпага уже была в руках. Между этими двумя людьми завязался безмолвный и ожесточенный бой.
Барон угрожал то лицу, то груди противника с удивительной быстротой; но шпага незнакомца в его сильной руке следовала за шпагою барона, как железо за магнитом, обвиваясь, так сказать, вокруг нее и неразлучная с нею.
Прошло около пяти минут; незнакомец не нанес еще ни одного удара, но отпарировал все.
Он был спокоен, холоден, насмешлив, как будто упражнялся в фехтовальной зале; барон, напротив, весь красный и с яростью в душе, такого упорного сопротивления не ожидал.
При одном переносе, более быстром, чем другие, незнакомец спарировал несколько поздно и почувствовал, что острие шпаги коснулось его груди.
— Тронул! — хриплым голосом вскричал барон со зверскою усмешкой.
— Ба! Безделица, — возразил со смехом противник, — око за око, — прибавил он, кольнув его в правую руку.
— Ох! — взревел барон с яростью.
— Теперь начистоту, — сказал незнакомец, все такой же невозмутимый.
Бой возобновился ожесточеннее прежнего; противники приступали к борьбе решительной.
Однако шпион Бидерман, единственный свидетель поединка — никто не обращал внимания на трактирщика, который лежал под столом, по-видимому, полумертвый, — шпион Бидерман, говорим мы, вовсе не был равнодушным зрителем волнующих видоизменений разыгрываемой перед ним драмы; напротив, он испытывал сильное беспокойство и не знал, на что решиться. Разумеется, все сочувствие его было на стороне барона и в душе он молил Бога, чтобы Штанбоу вышел победителем из опасного боя. Он задрожал от радости, когда незнакомец был ранен, но радость эта не замедлила превратиться в печаль, когда, в свою очередь, был ранен барон; само собою, достойный шпион с этой минуты об одном только и думал, как бы подать помощь тому, кого считал своим начальником.
Но как это сделать? В том-то и состояло затруднение. Бидерман ломал себе голову. Вдруг улыбка удовольствия выразилась на его тонких губах, и взор его исподлобья сверкнул ненавистью. Одетый мужиком, шпион не имел оружия, по крайней мере на виду, но из предосторожности он сунул на всякий случай в карман своих широких брюк один из тех страшных каталонских ножей с складным лезвием шириною в три дюйма и длиною в десять, на котором зарубка не дает ему закрываться вновь, когда оно открыто, и образует оружие в двадцать три дюйма длины. Дело было просто. Стоило только тихо открыть нож, внезапно броситься на незнакомца и вонзить ему лезвие в грудь или куда бы ни было. Таким образом, барон избавился бы от своего врага, а он, Бидерман, великодушно был бы награжден победителем за свое вмешательство; как видно, это представляло выгоды для всех сторон.