Приключения одной философской школы
Шрифт:
И эта отжившая философия «истин навыки» способна вносить глубокую смуту в неопытные юные умы. Один молодой товарищ, энергичный и пылкий, с горечью говорил мне: «Не знаете вы, что делаете. Отвергая безусловность истины, проповедуя, что наша истина есть только истина времени, вы подрываете энергию работников. Из-за чего бороться, если завтра слова, написанные на моем знамени, может быть, станут заблуждением?»
Что ответить на это? Разумеется, все возможно понять неправильно, и всем можно злоупотребить. Боевая идея относительности истины, зовущая человечество вперед, без конца и без остановки, может для некоторых стать орудием оправдания их бесхарактерности, равнодушия и бессилия. Но тот, кто поймет эту идею, поймет и то, что борясь за истину своего времени, он борется за все будущие истины, которые из нее родятся, чтобы прийти ей на смену.
Как человеческие существа, истины живут, борются, умирают. Но если человек умер, значит ли это, что он жил даром? И если умерла истина, значит ли, что она жила даром? Да, люди часто живут свой век бесплодно, или даже во вред
Разве можно жалеть об этом?
Приключение III: Развитие идеологий
Каким образом возникает та, — навеки объективная, — истина, которую признает и проповедует Н. Бельтов? На это отвечает созданная им теория идеологического развития.
По этой теории, основной, формулированный Марксом, закон — развитие идеологий определяется развитием производственных отношений, — дополняется другим, специальным законом: развитие идеологий совершается путем идеологических крайностей.
«Возьмите, — говорит он, — любой вопрос, напр., вопрос о деньгах. Для меркантилистов деньги были богатством par excellence: они приписывали деньгам преувеличенное, почти исключительное, значение. Люди, восставшие против меркантилистов, вступив в „противоречие“ с ними, не только исправили их исключительность, но и сами, по крайней мер наиболее рьяные из них, впали в исключительность, и именно в прямо-противоположную крайность: деньги — это просто условные знаки, сами по себе они не имеют ровно никакой стоимости. Так смотрел на деньги, напр., Юм»… И затем, указывая, что действительность, якобы, не давала объективных оснований для такого взгляда — деньги своей стоимости фактически не теряли, — Бельтов делает вывод: «Откуда же произошла исключительность взгляда Юма? Она произошла из факта борьбы, из „противоречия“ с меркантилистами. Он хотел „сделать обратное“ меркантилистам… Поэтому можно сказать…, что юмовский взгляд на деньги целиком заключается во взгляде меркантилистов, будучи его противоположностью». («К разв. монист. взгл.», стр. 167-8, passim).
По таким же точно причинам, как полагает Бельтов, английские аристократы XVII века, полемически настроенные против религиозных пуритан, увлекаются материализмом, а французские утописты XIX века, стремясь «сделать обратное» материалистам просветителям, впали в религиозность.
Бельтов чувствует, что эта теория не согласуется с чистым историческим материализмом — что новый вводимый ею закон в каждом частном случае может оказаться в противоречии с основным марксовским законом, и следовательно — ограничить его действие. Бельтов не хочет быть еретиком, и старается устранить возможность такого конфликта двух законов разными благоразумными оговорками. Он указывает, что стремление идеологов «противоречит» главным образом и сильнее всего направляется на те стороны предыдущих идеологий, которые «служат выражением самых вредных в данное время сторон отживающего строя», он уверяет, что «ни один класс не станет увлекаться такими идеями, которые противоречат его стремлениям» (стр. 172-3). Но все эти оговорки ни к чему не ведут: они немедленно опровергаются теми самыми фактическими примерами, которыми иллюстрируется теория. Если утописты расходились с просветителями, как говорит Бельтов, «собственно по вопросу общественной организации», то стоило ли им впадать в религиозность ради сомнительного удовольствия «сделать обратное» просветителям, тогда как в действительности это ослабляло революционную силу их доктрин? И еще больше — разве не явно во вред своим классовым стремлениям «увлеклись» английские аристократы материализмом, — этим глубоко-просветительным в те времена учением, — столь невыгодным для класса, опирающегося в своем господстве на грубое насилие и на невежество народных масс? Нет, два закона все-таки столкнулись, и бельтовский закон проглотил марксовский, а заодно и все благоразумные оговорки, которые оказываются только словесными, не более.
(Я специально здесь остановился на этих оговорках, потому что упустил сделать это в предыдущей моей статье, где также разбиралась данная теория — «Эмпириомонизм» III ч., стр. XXV–XXX. Читатель видит, что по существу дела тут ничего не меняется).
Итак, теория Бельтова оказывается ограничительной поправкой к историческому материализму, поправкой в духе самостоятельности идеологического развития, т. е. в духе социального идеализма. А может быть, она все-таки верна и полезна?
Прежде всего бросается в глаза крайнее несоответствие между задачей теории, с одной стороны, ее основой — с другой. Требуется — найти закон идеологического развития. За основу берется — полемическое увлечение. Такая теория может, пожалуй, годиться на то, чтобы объяснить отдельные промахи того или другого писателя, но отнюдь не на то, чтобы объяснить развитие идеологии общественных групп и классов, — вплоть до объективной истины остающейся навеки.
Но может быть, эта теория необходима для объяснения фактов? Иллюстрации, приведенные Бельтовым, не только не доказывают этого, — но опровергают.
Односторонность Юма нет никакой надобности объяснять его стремлением «противоречить» меркантилистам, когда в экономических отношениях его эпохи имелись достаточные основы для этой односторонности. XVIII век был временем быстрого развития системы кредита и возникновения бумажного денежного обращения. «Условные знаки» — акции, ассигнации — не имея никакой «внутренней ценности», практически оказывались равноценны деньгам, особенно с точки зрения индивидуального хозяйства, на которой стояли, в общем, буржуазные
Материализм французских просветителей и религиозность последующих утопистов объясняются также всего лучше не их полемикой, а прямо их классовой психологией. Просветители были идеологами растущей буржуазии, носительницы промышленного прогресса, для которой была естественна материалистическая. т. е. в те времена единственно-научная идеология. Наоборот, утописты были представителями мелкобуржуазного типа (пролетарское мышление было еще только в зародыше), а гибнущая от промышленного прогресса мелкая буржуазия религиозна хотя бы потому, что ей нужно прибежище от жестокой действительности; да и вообще авторитарная психология у нее сохраняется благодаря авторитарному строю отдельного мелкобуржуазного хозяйства, облекающегося в форму «семьи».
Наконец, английские материалисты были таковыми отнюдь не со злости на пуритан. Из английской аристократии увлекалась материализмом ее обуржуазившаяся часть, и это были буржуазные идеологи, идеологи технического прогресса, которому и сами своими научными работами много содействовали [6] . Носители же истинно-аристократических сословных тенденций были в большинстве верными католиками.
По недостатку места, я принужден ограничиться такой беглой характеристикой этих примеров. (Более подробно они разобраны в «Эмпириомонизме», кн. III, стр. XXV–XXX). Во всяком случае, и этого достаточно, чтобы видеть, насколько спорны и шатки основания для теории, нарушающей цельность исторического монизма [7] .
6
Это отнюдь не мое только мнение, это также мнение такого знатока английской истории, как Энгельс. Вот что говорит он о тогдашней английской «аристократии»:
«…Хотя тогда, как и теперь, они назывались аристократией, но они уже давно стояли на пути к тому, чтобы сделаться — как во Франции лишь спустя долгое время Луи-Филипп — первыми буржуа нации. К счастью для Англии, старые феодальные бароны перебили друг друга в войнах Алой и Белой Розы. Их преемники, хотя и были, по большей части, потомками тех же древних фамилий, происходили из таких отдаленных боковых линий, что составляли совершенно новую корпорацию; их привычки к стремления были гораздо более буржуазны, чем феодальны, они хорошо знали цену деньгам, и быстро повысили свою земельную ренту, вытеснивши сотни мелких арендаторов, и заменивши их овцами. Генрих VIII массами создавал новых буржуа-лэндлордов, раздаривая и продавая за бесценок церковные имущества; в том же направлении действовали непрерывно продолжавшиеся до конца XVII века конфискации больших имений, которые затем передавались разным выскочкам. Поэтому-то английская „аристократия“ со времени Генриха VII не только не противодействовала промышленному развитию, но, наоборот, старалась извлечь из него пользу». (Выше цитиров. английское предисловие, Neue Zeit 1892-3 I В. № 2).
7
Справедливость требует признать, что некоторые, мимоходом брошенные, замечания Энгельса могли помочь развитию ошибочной теории Бельтова. В том же английском предисловии к брошюре о «Научном социализме» он писал: «…С Гоббсом материализм выступил на сцену как защитник королевского всемогущества, и призывал абсолютную монархию к укрощению народа — этого puer robustus sed malitiosus (ребенок здоровый и сильный, но беспокойный). И при преемниках Гоббса — Болингброке, Шэфтсбюри и др. деистическая форма материализма оставалась учением аристократическим, предназначенным для избранных, и потому буржуазия ненавидела его не только за религиозную ересь, в нем заключавшуюся, но и за его связь с политическими антибуржуазными тенденциями» (Neue Zeit, 1892-3 I В. № 2, стр. 45). Аристократия, о которой здесь говорится, это, как мы видели, в сущности — высшая буржуазия, капиталистические землевладельцы; она противополагается большинству буржуазии. — Во всяком случае, подобные приведенному нами соображения сам Энгельс рассматривал, как частные и менее важные; он и не думал создавать из них теорию идеологического развития.
Идея внутренней самостоятельности идеологического развития, вообще, нередко выступает у Бельтова и его школы. Когда я прочитал у него в первый раз, что «психология» прогрессивных классов «видоизменяется в направлении тех отношений производства, которыми заменятся со временем старые, отживающие экономические отношения», и что в частности «психология пролетариата приспособляется уже к новым, будущим отношениям производства» (стр. 152), — я предположил тогда, что это просто — неудачный выбор выражения. Я думал, что не может же марксист и материалист серьезно говорить о приспособлении к тому, чего еще нет; это было бы чисто-идеалистическое понятие о развитии. Я истолковывал это (в одной рецензии) таким образом: Идеология пролетариата (Бельтов слово «психология» употребляет как синоним «идеологии», что, конечно, тоже неправильно) приспособляется к собственно пролетарским отношениям производства — товарищеское сотрудничество, — которые теперь господствуют, однако, лишь в трудовой жизни пролетариата, а не в обществе как целом. Но они будут господствовать во всем обществе, когда пролетариат преобразует его; и только в этом смысле они — неудачно, разумеется, — названы «будущими».