Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Ах, да вот, Матвевна! Матвевна, подь-ко сюда!
— Что это такое, сударыня, Авдотья Селифонтовна, что с вами? — сказала сваха, испугавшись, — в чем дело? О чем это вы?
— Меня обманули! — повторяла Авдотья Селифонтовна.
— Смотри-ко, какой грех, что делается с Прохором-то Васильевичем, — сказала старуха няня, — сам на себя не похож, так что барыня моя отказалась от него, твердит себе, что это не он.
— Да, таки не он: это черт, а не он. Ах, господи, господи! Что со мной будет!
— Что это с ним сделалось? — проговорила
— Неправда! меня не обманете! Это не он! — повторила Авдотья Селифонтовна.
— Вот уж, кому ж другому быть, сударыня, — сказала Матвевна, покачивая головою.
— Ах, что-то ты страшное говоришь, Триша! — произнес вдруг Прохор Васильевич и повел кругом неподвижный взор. — Лукерьюшка… Тятенька не убьет меня?
— Бог его знает, что с ним сделалось, и не признаешь… Кажется, вчера был здоров, — сказала Матвевна, продолжая качать головою.
— Ну, уж, угостила графчиком, Матвевна! Уж я вчера догадалась, что он мертвую чашу пьет! Как тянул, как разносили шампанское-то… так и опрокинет в рот сразу… вот-те и графчик!
— Ах, мать моя, да я-то чем виновата? наше дело товар лицом показать; а кто ж его знает, какие художества за ним водятся, — отвечала Матвевна.
А между тем не прошло нескольких минут, около Прохора Васильевича набралась тьма народу. Сбежалась вся дворня посмотреть на испорченного. Конон стоял тут же, дивился, как будто ничего знать не знает, ведать не ведает. Начались толки шепотом, аханья, кто советовал вспрыснуть водицей с уголька, кто послать за Еремевной: она, дескать, отговаривает порчу, а дохтура-то, дескать, в этом деле ничего не смыслят; оно, дескать, не то что какая-нибудь простая болесть господская, мигрень, али что; нет, тут без заговору не обойдешься.
Авдотья Селифонтовна во все время ревом ревела и упрашивала нянюшку ехать домой; но нянюшка, как смышленый человек, говорила, что это не приходится.
Между тем ключница Анисья побежала к Василью Игнатьичу.
— Батюшка, Василий Игнатьич, — крикнула она, всплеснув руками, — с Прохором-то Васильевичем что-то приключилось.
— Что такое? — спросил он, уставив на нее глаза.
Василий Игнатьич только что протер глаза и сидел в своем упокое, в халате.
— А бог его ведает, — отвечала Анисья.
— Что ж такое? — повторил он.
— Подите-ко, посмотрите!
— Да ты говори! Что мне смотреть-то? Не видал, что ли, я его? — крикнул он, — ну, что тут могло приключиться?
— Ох, сударь… его испортили!
— Испортили?
— Как в огне лежит, и узнать нельзя. Страшно смотреть!
— Ой ли? Что ж это такое? — проговорил Василий Игнатьич, не двигаясь с места и снова уставив глаза на Анисью.
— Да что вы уставили глаза-то, прости господи! Подите к нему.
— Да пойду, пойду.
И Василий Игнатьич с некоторой досадой, что его потревожили,
— Это что за народ собрался? — крикнул было он, входя в спальню, где в самом деле набралось и своих и чужих смотреть на диковинку, как испортили молодого; но все перед ним расступились. Василий Игнатьич вздрогнул, взглянув на сына, и онемел: на его доброе здоровье и на воображение слова мало действовали, он понимал только то, что было очевидно.
Прохор Васильевич лежал, как пласт, с открытыми неподвижными глазами. Внутренний жар раскалил его.
— Что, брат Прохор, — начал было Василий Игнатьич, но остановился в недоумении: ему показалось, как говорится очень ясно по-русски: «что-то не тово». Но что такое это было, он сам не понимал.
— Что ж это такое? — проговорил он, продолжая всматриваться в Прохора Васильевича.
— Ох, испортили, испортили! — проговорила сваха Матвевна, положив голову на ладонку и подперев локотком, — да и Авдотья-то Селифонтовна что-то не в себе: словно полоумная вопит, что это вот не Прохор Васильевич, а чужой, говорит. Господи ты, боже мой, говорю я ей: грех так не признавать супруга своего; ты, сударыня моя, привыкла видеть его все в немецкой одеже, а в своей-то и не узнаешь.
— Да и я говорила, — прибавила стоявшая подле Матвевны баба, — и я говорила: ступай, дескать, сударыня, поплачь лучше над ним; а то, вишь, к здоровому липла, а от больного прочь!.. Да еще кричит: домой да домой!
Долго Василий Игнатьич стоял над сыном в недоумении; наконец, наклонился над ним и сказал:
— Что с тобой, брат Проша? а?… А где ж молодая-то? — спросил он, вдруг спохватившись.
— Да ушла, ушла в другие упокой, и быть здесь не хочет: боится, что ли, или одурела; говорит, вишь, что это не Прохор Васильевич, а чужой.
— Вот!.. что она, с ума спятила? Уж я сына не признаю!.. Черт, что ли, какой меняет лицо… вот родинка на груди… Ох, господи, да что ж это с ним такое?…
— Известно что!.. порча! — отвечала Анисья. — Послать бы еще за Еремевной, что ж это она нейдет?… Расспросили бы вы, Василий Игнатьич, молодую-то, как это все вдруг приключилось: кому ж знать, как не ей.
— Где она! подавай ее!
— Где! ушла да вопит, ни за што сюда нейдет.
— Вот! — проговорил Василий Игнатьич, — где ж она?
— Да в девичей: домой да домой!
Василий Игнатьич пошел в девичью. Там Авдотья Селифонтовна сидела на коленях у своей нянюшки, обхватив шею ее руками и приклонив на грудь голову.
— Что ж это такое, Авдотья Селифонтовна? — сказал Василий Игнатьич.
Авдотья Селифонтовна, вместо ответа, всхлипывала.
— Василий Игнатьич пришел, сударыня, — сказала няня.
— Что ж это такое, Авдотья Селифонтовна, каким же это манером?… — повторил Василий Игнатьич.
— Да отвечай же, сударыня… Ох, да уж и не спрашивайте ее: она до смерти перепугалась; сама не знает, что приключилось Прохору Васильевичу.