Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Хорошо, давай мне одеваться, — сказал Платон Васильевич.
Туалет его требовал времени. Брадобрей Иван долго возился, пробривая складки морщин. Потом следовало умыванье, потом перемена белья, накладка парика, чашка бульону, потом периодический кашель, утомление и дремота; потом натягивание плисовых сапогов посредством крючков, хоть они влезали на ногу не труднее спальных, потом еще натягиванье, возложение подтяжек на плеча и ордена на шею. Все это продолжалось добрых два часа.
Заключив свое облачение несчастной верхней одеждой, называемой фраком, Платон Васильевич сел снова в кресла,
— Что ж, всё готово?
— Все, сударь, — отвечал Борис, — карета подана.
— Так поедем в дом, я посмотрю, все ли в надлежащем порядке.
Вступив на парадное крыльцо, он перевел дух и начал обычный осмотр всего с таким вниманием, как в первый день ожидания Петра Григорьевича с семейством. Передвигаясь из комнаты в комнату, заботливо вглядывался он во все предметы и обдумывал, нет ли какого-нибудь упущения; наконец, добрался До уборной.
Там наша Эрнестина де Мильвуа, разгневанная и истомленная долгим ожиданием, приклонясь на мягкий задок кресел, забылась. Вероятно, очарованная каким-нибудь сладким сном, она разгорелась; а румянец необыкновенно как хорошо ложится на бледное матовое лицо.
Вступив в уборную, Платон Васильевич, не заметив еще Саломею, хотел было что-то сказать Борису, и вдруг оторопел, остановился с раскрытым ртом; все слабые струны его чувств затрепетали без звука.
— Вот она, сударь, — начал было Борис.
— Tс!.. Ах, боже мой! — проговорил Платон Васильевич тихо, махая рукой, чтоб Борис молчал, и отступая боязливо, чтоб не шаркнуть.
Борис и несколько официантов, следовавшие за ним для получения разных приказаний, по примеру своего господина также выкрались на цыпочках из уборной.
Пораженный неожиданностью и взволнованный, Платон Васильевич взялся за руку Бориса и произнес:
— Это она!
— Она, ваше превосходительство! — отвечал Борис.
— Что ж ты мне не сказал?… Никто не донес, что она приехала? а?
— Я докладывал, что она приехала, вы изволили сказать: хорошо.
— Когда? когда? Никто не докладывал. Врешь!.. Где ж Петр Григорьевич и Софья Васильевна?
— Не могу знать, они не приезжали! — сказал Борис. Но Платон Васильевич, откуда взялись силы, торопливо побежал по комнатам.
— Где ж они?
— Не могу знать, ваше превосходительство; приехала только вот эта француженка…
— Француженка! Дурак! ты переврал!
— Извольте хоть всех спросить: приехала одна-одинехонька, в карете…
— Одна? Не может быть!
— Ей-ей, сударь, одна.
— Что ж это значит?… Боже мой, никто не сказал!.. Я не ожидал так рано… Кажется, я не звал к обеду?… Поди, поди, скорей распорядись об обеде… Одна! Не может быть… люди проглядели… они, верно, прошли в спальню…
Платон Васильевич снова побежал к уборной. Тихонько вошел он и, едва переводя дыхание, остановился у дверей, не сводя глаз с видения Саломеи. Взор его пылал довольствием, чувства блаженствовали, и голос, как у чревовещателя, без движения уст, повторял: «Она! Боже мой, она!.. Она заснула!..»
Глубоко вздохнув, Саломея вдруг приподняла голову и проговорила с сердцем:
— Как это скучно!
— Mademoiselle! Mille pardons! [147] —
Саломею поразила что-то знакомая, но уже забытая и много изменившаяся, особенно в новом парике, наружность Платона Васильевича. Это уже был не тот дряхлый, но живой любезник тетиных, всеобщий запасный жених, существо, употребляющееся для возбуждения к женитьбе женихов нерешительных. Любовь успела уже изменить его из мотылька в ползающее морщинистое насекомое.
147
[147] Тысяча извинений, мадмуазель! (франц.).
Саломея не старалась, однако ж, припомнить это знакомое ей лицо, но, верная роли Эрнестины де Мильвуа, встала и поклонилась.
— Прошу вас в свою очередь и меня извинить, что я несколько утомилась долгим ожиданием, — сказала она по-французски, — вам, я думаю, уже известно…
— О, знаю, знаю! — перервал ее Платон Васильевич, — вы были больны… это так перепугало меня! Сделайте одолжение!..
«Что он говорит?» — подумала Саломея.
— Прошу вас… позвольте и мне… Я так счастлив… немного взволновало меня… что мне не сказали…
И Платон Васильевич, не договоря, опустился в кресла подле Саломеи, провел рукой по лбу, собирая расстроенные свои мысли.
— А ваши родители? Батюшка и матушка? — продолжал он, переводя дух.
— Мои родители?… — повторила Саломея, — мои родители во Франции… их уже не существует на свете…
— Боже мой! Не существует на свете?… да когда же… Ах, да! Верно, это с ними случилось несчастие… а мне сказали про вас…
«Это какой-то безумный!» — подумала Саломея. — Я вас не понимаю, я только что приехала из Франции…
— Из Франции… да когда ж это?… Боже мой, сколько перемен!.. Приехали из Франции… одни приехали?
— О нет, я ехала с мужем; но он умер дорогой… и я осталась без призрения…
— Без призрения!.. Замуж вышли!.. — проговорил пораженный Платон Васильевич. — Боже мой, сколько перемен!.. Саломея Петровна! — прибавил он по-русски.
Саломея вспыхнула, смутилась, услышав свое имя…
— Я вас не понимаю; я Эрнестина де Мильвуа, — отвечала она, подавив в себе смущение.
— Эрнестина де Мильвуа?… — повторил Платон Васильевич, смотря неподвижным взором на Саломею, как на призрак.
— Вам, я думаю, сказали уже… — начала было Саломея.
— Сказали, сказали… Боже мой, я считаю себя счастливым… — перервал Платон Васильевич.
— Так я желала бы знать ваше распоряжение насчет меня, — сказала Саломея, начиная припоминать знакомую наружность старика и с твердым намерением разуверить его.
— Распоряжение насчет вас?… Боже мой, что вам угодно, все что вам угодно, все к вашим услугам… что только прикажете… все в вашем собственном распоряжении… Я так счастлив, что могу вам служить, угождать… Я так счастлив, Саломея Петровна.