Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Помогите, пожалуйста! бог знает что с ней приключилось, — шептала ему мать; а отец, и вся семья, и все люди, и вся дворня стояли тут же толпой в каком-то ожидании чуда.
Чудо действительно совершилось, но невидимо, в недрах Ивана Даниловича.
Когда он, пораженный субъектом, дрожащими руками пощупал пульс Машеньки, Машенька открыла глаза, взглянула па Ивана Даниловича, вздрогнула, лицо обдалось пламенем, проговорила едва слышно самой себе: «Ах, боже мой! офицер!..», хотела закрыть лицо одеялом, а в эту минуту рефлекция,
Все окружавшие смотрели и благоговейно молчали в ожидании от него слова; но Иван Данилович еще думал. Возмущенные мысли его перемешались, и он продолжал стоять неподвижно в положении медика, наблюдающего пульс.
— Что, батюшка? — спросила мать.
— Я женюсь на ней! — отвечал Иван Данилович, не помня сам себя и посмотрев на мать взором, показывающим, что болезнь опасна.
— Что такое, батюшка? — спросила мать, не поняв слов Ивана Даниловича.
— Пожалуйте поскорей бумажки, — продолжал Иван Данилович, — медлить опасно… пожалуйте скорей бумажки.
— Господи!.. — проговорила мать, — что ж это такое значит? Пнин Абрамович, есть у тебя бумага?
— Нет, матушка, какая ж у меня бумага!
— Как же быть-то! никакой бумаги у нас нет.
— Послать скорее ко мне, — сказал Иван Данилович, — или позвольте, я сам принесу.
И Иван Данилович, схватив свою треугольную шляпу, побежал домой. А между тем смущение лекаря и его торопливость перепугали мать. Выбежав в другую комнату, она ломала себе руки.
— Господи! Что такое сказал он, я, право, не расслыхала; Иван Абрамович, что он сказал о болезни-то Машеньки?
— Право, не расслышал; бог его знает, верно что-нибудь по-латыни.
— Да уж я тебе говорю… Вот те Христос!.. — раздалось в толпе баб у дверей.
— Что, что такое? Лукерья, что такое? — крикнула Машенькина мать.
— Да вот, сударыня, Фетинья говорит, что слышала, будто лекарь-то сказал, что я, говорит, женюсь на Марье Ивановне.
— Что-о?…
— Ей-ей так, сударыня, — отвечала Фетинья, — так-таки и сказал! Что ж мне лгать-то, уши-то у меня не чужие.
— Женится?
— Ох ты, вострое ухо! — проговорила няня, — все-то ты слышишь!
— Да с чего ж это ему вдруг сказать так!
— Ни с того ни с сего вдруг: женюсь! Скажи пожалуйста!
— Да уж я и не знаю, как это вы не изволили слышать.
— Ох, право, и мне что-то теперь сдается, сударыня, что он это сказал; а уж к чему, бог его ведает, — проговорила, вздыхая, прачка Настасья.
— Сказал, сказал, — прибавила баба с соседнего двора, — да я все думала, не обслышалась ли я? С чего ж это, думаю, вдруг говорить-то ему!
— Иван Абрамович, слышишь, что бабы говорят?…
— Что, душа?
— Говорят, будто лекарь-то сказал, что он женится на Маше. — Экой вздор!
— Нет, не вздор, сударь;
— Ах ты, дура, пошла вон!..
Иван Абрамович разгневался, но дело не решилось. Приход Ивана Даниловича заставил всех замолчать.
— Вот, — сказал он запыхавшись, — я принес из полковой аптеки лекарство: пожалуйте рюмочку.
— Ах, как мы вам благодарны! — вскричала мать, побежав сама за рюмкой.
— Водицы пожалуйте да ложечку.
— Сейчас, сейчас!
Когда Ивану Даниловичу подали все, — «по пятнадцати капель через два часа», — сказал он, отсчитал дрожащей рукой из пузырька капли и подошел к больной.
Она лежала, закрыв глаза, румянец так и играл на щеках.
— Уснула, — сказала няня шепотом, — не трогать бы ее.
— Мы подождем, — отвечал тихо Иван Данилович. Рюмка тряслась у него в руках.
— У нее сильный жар, — прошептала мать ему на ухо.
Он кивнул головой и приложил руку к пульсу.
Горячая его рука как будто обожгла Марью Ивановну: она вздрогнула, взглянула, закрыла снова глаза и еще больше разгорелась.
— Машенька, прими, душенька, лекарство. Машенька вздохнула и закрыла лицо рукой.
— Выпейте, сударыня, — сказал Иван Данилович, поднося к ее губам рюмку.
Она приподняла немного голову.
— Господи, благослови! — проговорила мать. Принимая лекарство, Машенька взглянула мельком на
Ивана Даниловича, Иван Данилович вздрогнул и чуть-чуть не выронил из рук рюмки: так этот взор, напитанный электричеством, встряхнул его, несмотря на то, что стекло не проводник живой силы. Машенька опустила головку и, казалось, снова забылась.
— Пожалуйста, чтоб никто не беспокоил ее, — сказал Иван Данилович.
— Ступайте, ступайте отсюда, — сказала мать Машеньки шепотом, махнув рукою на баб. — Скажите, батюшка Иван Данилович, — продолжала она, выходя в другую комнату, — что ж это за болезнь такая у Маши?
— Расстройство нервическое, — отвечал Иван Данилович.
— Что ж это за расстройство такое, Иван Данилович? Желудок, что ли, расстроен?
— Нет, нервы, вообще.
— Нервы… Иван Абрамович, поди-ко сюда… я уж понимаю: это, стало быть, вся внутренность? Ах ты, господи! да отчего же это?
— Может быть, какой-нибудь испуг, — сказал Иван Данилович.
— Испуг? да какой же? Она, кажется, ничего не испугалась; да и чего же ей пугаться-то…
— Ах, матушка Анна Федоровна, а намедни-то, как вот они изволили проходить по улице, — отозвалась няня, которая не утерпела, чтоб не прислушаться, что говорит доктор барыне насчет ее нещечка Машеньки.
— Ах, да, в самом деле, именно, вдруг что-то ей тогда померещилось, что ли…
— С самого того вот времени, как вы, батюшка, проходили мимо нашего дому-то, — продолжала няня, — она так и обомлела.