Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— О боже, что со мной делается? — вскрикнула Саломея, когда вышел медик.
— Э, голубушка, верно, впервые попала сюда, — проговорила лежавшая с другой стороны баба, которой покровительствовал сторож и принес тайком штофик водки. — Послушай-ко, — тихо произнесла она, — жаль мне тебя, на-ко откушай глоточек, это здоровее будет.
Какой-то внутренний жар пожирал Саломею, ничто не утоляло его, и жажда томила; она готова была пить все, что предлагали ей.
— Э, довольно, довольно, будет с тебя, голубушка, — тихо проговорила баба, отдернув полуштофик от уст Саломеи.
Она заснула; сон был крепок и долог. Проснувшись, она чувствовала в себе более сил и какое-то
Просить она не решилась; не могла победить чувства стыда.
В это время какой-то благодетельный купец вошел в лазарет и роздал больным по рукам милостыню.
Саломея получила также на свою долю гривенничек.
— На тебе, голубушка, моли бога о здравии Кирилы и Ирины…
Саломея содрогнулась.
«Я нищая!» — подумала она и не знала, чем убить горделивое чувство самосознания.
— Послушай-ко, сложимся на кварту, — сказала ей соседка.
Саломея молча отдала ей гривенник.
Чрез несколько дней фельдшер пришел со списком выписываемых из лазарета.
— Ну, убирайся, выходи! — сказал он, подходя к Саломее, которая в это время забылась тихим сном.
— Куда? — проговорила она очнувшись.
— Куда? на волю, — отвечал с усмешкой фельдшер.
— Я не могу, я еще слаба…
— Ну, ну, ну! не разговаривай! вам тут ладно лежать-то, нечего делать, — ну!
Саломея с испугом вскочила с нар.
В числе прочих выписанных колодников ее вывели на двор. Смотритель тюрьмы стал всех принимать по списку.
— А это что ж, без имени? Как тебя зовут? ты!
— Я… не помню… — проговорила Саломея дрожащим голосом, и на бледном ее лице показался румянец стыда и оскорбленного чувства.
— Ты откуда?
— Не помню, — ответила Саломея, смотря в землю.
— Экая память! ха, ха, ха, ха! Постой, я припомню тебе!
— А за что ты попала сюда?
— Я сама не знаю! Слезы хлынули из глаз ее.
Смотритель посмотрел и, казалось, сжалился.
— Гони их покуда в общую. Постой! отправить к городничему двух из беспаспортных на стирку; да нет ли из вас мастерицы шить белье тонкое?
Все промолчали; Саломея хотела вызваться, ей страшно было оставаться в тюрьме; но унижение быть работницей показалось еще ужаснее.
— Да! прочие-то пусть стирают здесь колодничье белье.
Саломея содрогнулась.
— Я могу шить, — произнесла она торопливо.
— Что ж ты молчала? — спросил смотритель, — так отправить ее к городничему.
Солдат повел Саломею вместе с другой женщиной. Проходя по улицам, она закрыла лицо рукой; ей казалось, что все проходящие узнают ее, останавливаются и рассуждают между собою о ней без всякого сожаления, смеются, называют беглой. Смятение в душе Саломеи страшно; но унижение не в силах побороть спесивых чувств; вместо смирения они раздражаются, вместо молитвы к богу клянут судьбу. Без сознания высшей воли над собой и без покорности человек — зверь.
Саломею привели на кухню к городничему.
— Вот, смотритель прислал двух баб, для стирки, — сказал солдатик кухарке.
— Ладно, — отвечала она.
— Кому ж сдать-то их?
— А кому, сам оставайся; я их стеречь не стану.
— Сам оставайся! у меня, чай, не одни эти на руках; у вас тут свои сторожа есть.
— Конечно, про тебя; вестовой-то то туда, то сюда, дровец наколоть, воды принести… есть ему время!
— А мне-то что! извольте вот доложить, что я привел двух баб.
— Подождешь! помоги-ко
— Как бы не так! сейчас понесу, держи карман!
— Ах ты, тюремная крыса!.. Неси-ко, мать моя, со мной, — сказала кухарка, обратясь к Саломее… — Ну, что ж ты?
— Я, моя милая, не для черной работы прислана! — отвечала вспыльчиво Саломея, бросив презрительный взгляд на кухарку.
— Ах ты, поскудная! тебя в гости, что ли, звали сюда?
— Солдат, запрети этой твари говорить дерзости! — вскричала Саломея, дрожа от гнева.
Вызванный на покровительство солдат приосамился.
— Да, — сказал он, — не смей бранить ее! я не позволю! вишь, взялась какая!
— Поди-ко-сь, посмотрю я на тебя! пьфу!
— Ах ты, грязная кухня!
— Как ты смеешь браниться, гарниза, свинопас! вот я барину скажу, он тебя отдует!
— За тебя? падаль проклятая! нет, погоди!
— Так и шваркну мокрой мочалкой! — крикнула кухарка.
— Попробуй! — сказал солдат, наступая на нее.
— Разбойник! — вскричала кухарка и, швырнув в лицо солдату мочалку, выбежала из кухни во внутренние покои. Вслед за ней полетела скалка.
Солдат не успел еще прийти в себя от нанесенной ему обиды, как вошел в кухню городничий, человек лет за тридцать, не более, простой наружности, но взрачный собою, в отставном егерском мундире, перетянутом и гладенько сидящем. По всему было видно, что щегольство ему еще в новость, что душа его еще не нагулялась вдоволь, глаза не насмотрелись. Поступив на службу, он очень счастливо был ранен и только в бытность в Яссах для излечения раны начал пользоваться жизнью и вкушать ее блага. Он стоял на квартире у куконы [75] Кат?ньки, вдовствующей после двух мужей: капитана де-почт и капитана де-тырк. [76] Кукона Кат?нька еще в кампанию 1810 года [77] полюбила русских офицеров, учила их по-молдавански и сама выучилась по-русски. Соболезнуя о раненом постояльце своем, она посылала к нему почти всякий день разных дульчецов и плацинд, [78] то с бараниной, то с миндалем на меду. Это заочное участие породило в благородном сердце, еще не испытавшем любви, какое-то особенное, нежное чувство. Молодой штабс-капитан Щепиков начал мечтать о благодетельной фее и беседовать о ней с старой фатой, то есть с девушкой, которая приходила с подносом сластей и говорила: