Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Никак нет, ваше высокоблагородие, сама она… я говорю, что, дескать, вот я привел к его высокоблагородию двух баб для стирки…
— Я не люблю, чтоб у меня ругались, слышишь?
— Кто? я ругала его?
— А как же? я говорю, вот я привел к его высокоблагородию двух баб для стирки…
— Тебя как зовут, моя милая? — спросил Щепиков, подходя к Саломее.
Саломея вспыхнула, опустила глаза в землю и молчала.
«Какая стыдливость, скромность, приятность в лице, — подумал Щепиков, — это удивительно!» — Что ж ты не отвечаешь, моя милая? За что ты содержишься?
Саломея вздохнула глубоко, но ничего не отвечала.
— Говори откровенно, не бойся.
— Не могу… — проговорила тихо Саломея,
— «А! понимаю!» — подумал Щепиков. — Ты, моя милая… — начал было он снова, но за дверьми раздалось: «Пала-гея!» Щепиков вздрогнул и как по флигельману [87] быстро обратился к солдату и проговорил: — Да, хорошо, так ты ступай!
И с этими словами исчез.
— Куда ж идти? — спросил солдатик у кухарки.
87
[87] По команде.
— А я почему знаю? — отвечала она.
— А тебе-то как не знать, ведь ты здешняя.
— То-то здешняя, а давича ругаться?
— Вот уж и ругаться; так к слову пришлось.
— То-то к слову!
— Дай, брат кухарочка, напиться.
— И то сказать, слово на вороту не виснет. Что тебе, квасу, что ль? Садитесь, бабы.
— Хоть кваску, утолить тоску. А! спасибо! вот теперь вижу, что крещеная. А что, пойдешь замуж? — сказал солдат и, отставив ножку, он затянул шепотком, отбивая рукой такту, как запевало:
Вый-ди за-а-муж за-а меня-аЗа свицка-а-ва ка-а-раля-а…— Тс! что ты распелся!
А не вы-ый-дешь за-а меня-а…— Авдотья, которая швея-то? — спросила кухарку старая служанка, высунув голову в двери.
— А вот она; ступай, голубушка, в девичью.
— Не в девичью, в светелке барыня приказала посадить ее. Ты и мужские рубашки умеешь шить?
Что отвечала на это Саломея, не слыхать было за затворенными дверьми.
II
Теперь мы можем обратиться к Дмитрицкому, проведать, что он делал, с тех пор как расстался с Саломеей и исчез, предоставив ее покровительству всех языческих богов.
Как он кончил этот день, не ведаем. Ночь была темная, не астрономическая, немножко прохладная, роса пала на землю; но, несмотря на это, Дмитрицкий, вероятно, наслаждаясь ночной красотой киевской природы, лежал на траве, на вершине горы над Крещатиком, и бурчал, проводя рукой по лицу, по шерсти и против шерсти, или как делают маленьким детям, приговаривая: «вот эта дорога в Питер, а это из Питера». Эта экзерциция продолжалась до самого рассвета; иногда только для разнообразия он раскидывал ноги, барабанил ими по скату и повторял губами звук: брр! и посвистывал. Наконец, как будто вдруг очнувшись, приподнялся и крикнул:
— Эй ты, свинья темная, куда ушла?… — потом оглянулся на восток и, смотря на восходящее солнце, поклонился ему: «А, здорово! мое почтение! что, видишь, каков я? чай, удивительно: что, дескать, сделалось с Дмитрицким: поднялся до свету, натощак прогуливается да посвистывает себе? Ничего не сделалось… Просто маленькая перемена в обстоятельствах. Помнишь, какой богач был Дмитрицкий? а? помнишь преданье старины глубокой? Давно, очень давно это было: вчера! целая ночь прошла с тех пор, добрые люди легли и выспались; а я поклоняюсь восходящему солнцу, как тот… как бишь его?… Это что-нибудь да значит? Пьфу! ничего не значит, просто спать не хочется, нездоровится: карман переполнил, стошнилось… А всему причиной Саломея Петровна. Скверная баба, нельзя было не взять в руки, разорила бы
— Чего тебе, любезный? — спросил толстый господин у окна, против которого Дмитрицкий остановился и рассуждал вслух.
— Ничего, — отвечал Дмитрицкий, — мне хотелось посмотреть, как вы пьете чай.
— Мерзавец какой! — пробормотал про себя толстый господин, вставая с места и отходя от окна.
— Мерзавец какой! — сказал Дмитрицкий вслух, — ни на грош нет не только что восточного, даже и русского гостеприимства!.. Не следовало ли ему сказать: не угодно ли, милостивый государь, чашечку? Чашка чаю шелега не стоит, а я бы помолился, чтоб бог воздал ему за нее сторицею… Пойдем далее, что там есть?
Долго ходив по городу, Дмитрицкий остановился против одного двухэтажного с колоннами дома; архитектура дома, казалось, ему очень понравилась.
— Желательно знать, — сказал он, — человек или животное живет в этом доме? Войдем-ко. Послушай, брат, чей это дом?
— Казинецкого, — отвечал слуга, вышедший из передней.
— Григория Петровича?
— Никак нет, Ивана Львовича.
— Да, да, да! Иван Львович, я его-то и ищу. Доложи-ко, у меня есть дело до твоего барина.
— Какое?
— Казусное.
— Да барин теперь кушать изволит; едет в деревню.
— Мне ждать, любезный, некогда; мне нужно только слово сказать.
Человек пошел докладывать и вскоре воротился и сказал:
— Пожалуйте!
В зале целая семья сидела за столом. Осанистый, важный господин встал из-за стола, встретил Дмитрицкого у входа и, осмотрев его с головы до ног, спросил:
— Что угодно?
Дмитрицкий поклонился подобострастно и начал причитать:
— Наслышавшись о вашем великодушии и изливаемых благодеяниях на всех несчастных, угнетаемых судьбою; зная, что сердце ваше отверзто, а душа открыта для блага человечества, что ваша рука изливает щедроты, а чувства преисполнены милосердием, я осмелился прибегнуть к стопам вашим и просить о помощи… Заставьте несчастного отца, отягченного огромным семейством и умирающего с голоду, молить бога о ниспослании вам…
— Любезный друг, — отвечал барин, не дав кончить рацеи, — чем шататься по дворам да просить милостыню, лучше бы ты принялся за какое-нибудь дело да честным образом добывал хлеб…
Дмитрицкий низко поклонился.
— Извините, что побеспокоил; я бы и не осмелился, да иду мимо, вижу такой прекрасный дом, только что построен, чудо, думаю, если уж дом такой, что ж должен быть хозяин… удивительный дом!
— Ха, ха, ха! понравился?
— Ужасно! если б только не колонны… совершенно лишние! Ей-богу, я бы советовал прочь их.