Приключения Родрика Рэндома

Смоллет Тобайас Джордж

Это бесчеловечное невнимание приписывали нехватке в лекарях, хотя хорошо известно, что каждый крупный корабль мог бы уделить хотя бы одного лекаря для сей цели, и этого было бы вполне достаточно, чтобы устранить такие возмутительные последствия.

Но, может быть, генерал был слишком джентльмен, чтобы просить о подобном одолжении у своего сотоварища командующего, который в свою очередь не мог унизить свое достоинство, предложив непрошенную помощь; во всяком случае, смею утверждать, что в это время демон разногласия со своими черными, как сажа, крылами, простер свою власть на наших начальников. Об этих великих людях (я полагаю, они простят мне сравнение) можно было бы сказать, как о Цезаре и о Помпее, что один не выносил никого над собой, а другой не терпел никого рядом с собой; так что вследствие гордыни одного и дерзости

другого дело провалилось согласно пословице: ягодицы, очутившись между двух стульев, падают наземь.

Не хочу, чтобы подумали, будто я уподобляю общественное дело сей срамной части человеческого тела, хотя могу с достоверностью утверждать, если мне будет позволено прибегнуть к столь простонародному выражению, что у нации обвисла задница после такого разочарования. Не хочу я также, чтобы подумали, будто я сравниваю способности наших героических начальников с такими деревянными изделиями, как складной стул и стульчак; это я делаю лишь для того, чтобы обозначить сим уподоблением ошибку людей, поверивших в единение двух предметов, которые никогда не соединялись. Через день-два после атаки на Сен-Лазар адмирал приказал для бомбардировки города установить шестнадцать пушек на одном из захваченных нами испанских военных судов и укомплектовать его людьми с наших крупных кораблей; согласно этому приказу корабль был отбуксирован ночью во внутреннюю гавань и ошвартован в полумиле от стен, по которым открыл огонь на рассвете, и продолжал вести его в течение шести часов, подвергаясь обстрелу по меньшей мере тридцати пушек, которые в конце концов вынудили наших людей поджечь его и спасаться в лодках как можно скорее.

Этот поступок дал пищу для умозаключений всем остроумцам армии и флота, которые в конце концов поневоле признали его ловким политическим ходом, не доступным их пониманию. Кое-кто высказывал непочтительное суждение о сообразительности адмирала, полагая, будто он ожидал, что город сдастся его пловучей батарее в шестнадцать пушек; другие предполагали, будто единственным его намерением было выяснить силы врага, что позволило бы ему подсчитать, сколько крупных кораблей необходимо, чтобы принудить город к сдаче. Но эта последняя догадка скоро оказалась неосновательной, поскольку никогда больше ни один корабль не был послан с той же целью. Третьи клялись, что для такого предприятия можно указать только ту цель, какая побудила Дон-Кихота атаковать ветряную мельницу.

Четвертая группа (самая многочисленная, хотя и состоявшая, без сомнения, из людей сангвинического нрава и злокозненных) открыто обвиняла командующего в недостатке честности и разумения; она утверждала, что он должен был принести в жертву родине свое чванство; что там, где дело шло о жизни такого большого количества храбрых его соотечественников, он должен был содействовать генералу в сохранении их жизни и достижении успеха, даже без просьбы его или желания; что, если его доводы не могли удержать генерала от безнадежного предприятия, долгом его являлось сделать это предприятие насколько возможно осуществимым, не рискуя при этом сверх меры; что это могло быть сделано с надеждой на успех, если бы он приказал пяти-шести крупным судам бомбардировать город в то время, как высаженные войска штурмовали крепость, чем он добился бы важной диверсии на пользу наших войск, пострадавших на марше перед атакой и во время отступления куда больше от города, чем от крепости; что жители города, жестоко атакованные со всех сторон, должны были бы разделиться, растеряться, притти в смятение и, по всей вероятности, оказаться неспособными к сопротивлению.

Но все эти размышления, разумеется, были следствием невежества и недоброжелательства, ибо, в противном случае, не мог же адмирал, возвратившись в Европу, так легко обелить себя перед министерством, столь честным и вместе с тем проницательным! И в самом деле, те, которые защищали доброе имя адмирала, утверждали, что вблизи города гавань была недостаточно глубокой для наших крупных кораблей, хотя этот довод нельзя признать удачным, ибо во флоте случайно оказались лоцманы, прекрасно знакомые с глубиной гавани и утверждавшие, будто она вполне достаточна для того, чтобы подвести борт к борту пять восьмидесятипушечных кораблей почти к самым стенам.

Разочарование, постигшее нас, породило всеобщее уныние, которое нимало не облегчалось от ежедневного и ежечасного созерцанья

одних и тех же предметов или размышлений о том, что неминуемо случится, если мы останемся там надолго. Так было поставлено дело на некоторых судах, что наши начальники, не заботясь о погребении мертвых, приказывали бросать их за борт нередко без всякого баласта или савана; посему в гавани носилось свободно по воде немало трупов, пока их не пожирали акулы и стервятники, являвшие взору живых людей не очень приятное зрелище.

Но вот наступил дождливый период; от восхода до заката солнца непрерывно лил дождь, а как только он прекращался, начиналась гроза, и вспышки молнии были столь длительны, что можно было при свете их читать весьма мелкую печать.

Глава XXXIV

Среди нас свирепствует эпидемия лихорадки. — Мы отказываемся от плодов наших побед. — Меня поражает недуг. — Пишу прошение капитану, которое тот отвергает. — Вследствие злобы Крэмпли я подвергаюсь опасности задохнуться и получаю помощь от сержанта. — Лихорадка усиливается. — Капеллан хочет меня исповедывать — Кризис проходит благополучно. — Морган доказывает свою привязанность ко мне. — Как ведут себя со мной Макшейн и Крэмпли. — Капитана Оукема переводят на другой корабль вместе с его возлюбленным доктором. — Описание нового капитана. — Происшествие с Морганом

Перемена погоды, вызванная этим явлением природы, а также окружавшее нас зловоние, жаркий климат, наш организм, ослабевший от плохой провизии, и наше отчаяние — все это вызвало среди нас желчную лихорадку, свирепствовавшую с такой силой, что из тех, кто был поражен ею, три четверти умерло мучительной смертью; вследствие гниения жизненных соков кожа их стала черной, как сажа.

При таком положении дел наши начальники нашли своевременным покинуть поле наших победоносных сражений, что мы и исполнили, приведя сначала в негодность вражескую артиллерию и взорвав порохом стены. Как только мы отошли от Бокка Чика на обратном пути к Ямайке, я обнаружил у себя грозные симптомы страшной болезни, и, хорошо понимая, что у меня нет надежды выжить, если мне придется лежать в кубрике, сделавшемся к тому времени непригодным жильем даже для здоровых людей из-за жары и запаха гниющей провизии я написал прошение капитану, осведомляя о моем состоянии и смиренно умоляя его о разрешении лежать вместе с солдатами на средней палубе, чтобы дышать свежим воздухом.

Но сей бесчеловечный командир отказал в моей просьбе и распорядился, чтобы я остался в помещении, предназначенном для помощников лекаря, либо согласился лечь в госпиталь, где зловоние и духота были еще нестерпимее, чем в нашей каюте.

Может быть, всякий другой на моем месте покорился бы своей участи и умер в отчаянии, но мне несносна была мысль о столь жалкой гибели, после того как я благополучно выдержал столько штормов по воле жестокой судьбы. Поэтому, невзирая на предписание Оукема, я уговорил солдат, чьим добрым расположением заручился, повесить между их койками мою, и уже радовался таким удобствам, но Крэмпли, узнав об этом, тотчас же уведомил капитана о нарушении мною приказа и был облечен властью снова отправить меня в предоставленное мне помещение. Такая зверская месть столь возмутила меня, что я, отчаянно ругаясь, поклялся призвать его к ответу, если это будет в моей власти, а волнение и возбуждение значительно усилили мою лихорадку.

Когда я лежал, задыхаясь, в этой преисподней, меня навестил сержант, которому я вправил кости и залечил нос, разбитый осколком во время нашего последнего боя. Узнав о моем положении, он предложил мне воспользоваться его каютой, которая была отгорожена парусиной, находилась на средней палубе и хорошо проветривалась благодаря открытому пушечному порту. Я с радостью принял это приглашение и тотчас же был переведен в его каюту, где, пока длилась моя болезнь, за мной ухаживал с величайшей нежностью и заботливостью этот благодарный алебардщик, которому до конца нашего плавания не оставалось другого места для постели, кроме курятника. Здесь я лежал, наслаждаясь бризом, но, несмотря на это, недуг все усиливался и, наконец, стал угрожать моей жизни, хотя я не терял надежды на выздоровление даже тогда, когда мне приходилось с горестью видеть из окна каюты, как бросают ежедневно за борт по шесть, по семь человек, умерших от той же болезни.