Приключения Рустема
Шрифт:
Я вспомнил, что Рустем говорил: «Когда я рвал папоротник, в лесу было светло». Откуда появился этот свет? Молния? Цветы?
Сначала мне казалось невероятным подойти к кому-то и сказать: «Знаете, я час тому назад разговаривал с невидимкой». Кто бы поверил? «Зафантазировался человек» — сказали бы. Но академик Александр Павлович Караваев не рассмеялся мне в лицо — слишком взволнованно и серьезно я рассказал ему о невидимке. Сначала я пришел к нему один, а потом с моим новым невидимым другом.
Академик похож на
«С мое проживешь — голос земли начнешь понимать».
Вот слова академика Караваева:
— Я сам долго работал над созданием краски, которая смогла бы сделать предметы невидимыми. Такая краска не повредила бы нашим самолетам. Конечно, человек по своей сути в природе — против войны, он рождается, чтобы жить, а не воевать, но пока... Задавали ли вы себе вопрос — почему я вижу вас, почему вы видите меня? А в темноте? Разве ночью вы не двигаетесь ощупью даже в своей комнате? Значит, причиной нашей беспомощности в темноте является отсутствие света. Все предметы отражают свет, поэтому мы их и видим. Невидимка же не отражает лучей света и потому он незрим.
— Но его одежда? — спросил я. — Ее мы тоже не видим.
— А представьте себе воришку. Он украл и сбежал. И вот по его следу идет собака. Очень долго идет и находит вора. Почему? Его след сохранил запах... Ну-ка, дружок, надень мою шляпу, — обратился академик к Рустему.
— Надел, — сказал Рустем. Шляпа повисла в воздухе. Нельзя было не улыбнуться.
— Если бы он поносил мою шляпу день-два, она тоже стала бы невидимой. Ее пропитало бы то же излучение, которое пока нам неизвестно. Как след человека сохраняет его запах, так и одежда невидимки — его излучение.
...А ты дружок, — сказал академик Рустему, вернее, шляпе и глазам, — пойми, что тебе нельзя ничего надевать из чужой одежды.
— А если будет холодно?
— Надо что-то придумать. Да, с этим вопросом действительно сложно.
— И глаза никуда не спрячешь.
— С глазами еще сложнее. Если их спрятать, ты ничего не увидишь.
Академик не спешил с ответом на главный вопрос — почему именно цветок папоротника обладает такой чудесной силой.
Когда мы собрались уходить, Рустем спросил:
— Но когда-нибудь я ведь стану видимым?
— А ты хочешь?
— Нет. Пока...
— По-моему, тебе еще долго быть невидимкой. Только надо опасаться очень сильных ультрафиолетовых лучей.
— А что это такое?
— Лучи солнца.
От
— Перейдем на другую сторону, там тень.
Потом, немного помолчав, грустно сказал:
— А я любил загорать...
На Тверском бульваре мы сели на скамейку. Я сделал вид, что читаю газету. Никто не обращал на нас внимания.
Мы тихо разговаривали.
— Дядя Яков, мне уже пора на фронт.
Я не видел его глаз, вероятно, он опустил голову. Тонкий прутик чертил на земле рельсы.
— А на какой? Ты думал об этом?
— Где трудно, туда...
Гитлер начинал летнее наступление.
Зима отбросила его от Москвы. И тогда, как обозленная собака, Гитлер бросился на Приволжье. Бросился жечь, убивать, рушить. Какое сердце не заболит, в каком сердце не родится ненависть, когда убивают твоих близких. Когда дороги, русские дороги с березками по обочинам, топчет безжалостный сапог смерти. Горит хлеб, горят деревни, улетают птицы...
— Ты поедешь на фронт, а там жарко. Там трудно, Рустем.
— Да.
Я подарил ему пистолет, когда мы вернулись домой. У него загорелись глаза. Он, как взрослый, пожал мою руку:
— Спасибо. Первых десять фашистов я убью от Вашего имени, дядя Яков.
Когда-нибудь, после войны, мы с тобой пойдем в кино, — сказал я. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось поговорить с ним как с простым мальчишкой — заядлым киношником и футболистом. — Сразу на два фильма сходим и мороженого наедимся. А потом куда? На стадион?
— Конечно, на стадион.
— А сейчас давай разберем пистолет. Ты должен знать его устройство.
Прошло не больше часа, и Рустем спрятал пистолет в карман. Он готов был стать бойцом. Он готов был в дорогу. Его глаза смотрели спокойно и я подумал о том, как рано пришлось ему стать взрослым, — мяч бы гонять да на солнышке загорать, да смеяться, да за птицей следить высокой. Но вот война подошла к порогу твоего дома...
Проводил я его до вокзала на машине. Не стану описывать, как прощался с ним. Будто в последний раз видел черные глаза, в последний раз держал его руку. Сказать бы ему слова особенные, потрепать по голове, но мы простились молча.
— Держись поближе к кухне в дороге, — сказал я. — С гвардейцами едешь.
Глаза улыбнулись.
— Постараюсь.
— Вот и все, иди в вагон. Дай обниму.
— Мать с отцом успокойте.
— Обязательно.
Вернувшись в Казань, я с головой окунулся в работу. Лишь изредка я думал: как он там? Кто с ним рядом? Не мерзнет ли по ночам? Что-то не пишет, не подкралась ли беда?
Наконец я получил письмо. Его принесли утром и секретарша удивилась, увидев, как я просиял — она привыкла видеть меня хмурым и, наверно, думала, что я и улыбаться-то разучился. Письмо было коротким.