Приключения Сэмюэля Пингля
Шрифт:
Боб Бердворф испуганно покосился на меня и побежал вниз по улице, к порту.
– Тысяча извинений, мисс Уинтер, - пробормотал я и, круто повернувшись, отошел от киоска.
Я уходил прочь, чувствуя на своей спине встревоженный и внимательный взгляд Эдит. Мне очень хотелось обернуться, но я не сделал этого. Эдит не узнала меня и не могла узнать, ведь мое лицо уже не было лицом Сэма Пингля. А встревожилась она, конечно, за Боба Бердворфа...
Когда в детстве я бывал чем-нибудь обижен или огорчен, я всегда искал утешения у мамы. Я прибегал к ней, рассказывал о своих печалях и огорчениях, и она находила для меня теплые слова,
Эшуорфское кладбище занимало часть парка, выходившего на обрывистый берег. Внизу, у самых скал, плескались океанские волны. Я прошел мимо сторожки, мимо тихой старой церкви из серого гранита, .увитой плющом, мимо ряда строгих печальных памятников, утопавших в цветах и зелени. За поворотом дорожки, в десятке ярдов от обрыва, под сенью двух задумчивых сосен нашли вечный покой мои родители.
Приблизившись к священному для меня месту, я с благоговением снял кепи и опустился на колени. Слезы затуманили мои глаза, и я мог только прошептать:
– Дорогие, родные мои! Вы, давшие мне жизнь... Если бы вы могли видеть сейчас вашего сына! Вот я...
Горестное чувство охватило меня, и я заплакал, не стыдясь этих горячих слез любви и бесконечной печали.
Сквозь слезы я читал надписи на памятниках, украшенных скромными венками из иммортелей:
"Анна Мария Пингль.
Убитые горем муж и сын
оплакивают незабвенную жену и мать".
"Айзидор Теофил Пингль.
В день Суда воздай не по делам моим,
но по милости Твоей".
Склонив голову, шептал я историю моих злоключений, как будто мама могла слышать меня.
Вдруг где-то за кустами роз, невдалеке, раздалось тихое посвистывание художественная имитация птичьего пения. Свист на кладбище показался мне неуместным.
Я повернулся.
Птицелов шел по дорожке в полном великолепии охотничьего наряда. Бинокль висел на ремне справа, а крестнакрест через плечо свешивалась фляга, которую я вчера продал Бриджу.
Это птицелов насвистывал, задрав голову к вершинам деревьев.
"Ну, не поздоровится нахалу, если он опять начнет приставать ко мне!" Я встал с колен и сжал кулаки. Но запасы нахальства у этого человека были поистине неисчерпаемы. Остановившись в двух шагах от меня, он неожиданно раскрыл объятия, как будто встретил давно потерянного и только что найденного друга.
– Это вы?
– вскричал он.
– Конечно, это вы! Я так и знал, что найду вас именно здесь. Теперь не сомневаюсь...
На фоне весеннего неба, нависшего над океаном просторной голубой чашей, смешная фигурка птицелова у обрыва казалась силуэтом, вырезанным из бумаги. О нахал, он исчезнет, если заставить его сделать скачок вниз на скалы!
Я проговорил сквозь зубы:
– Не сомневаюсь, что вы величайший негодяй! Вы ходите за мною по нятам. Но у меня бывают приступы бешенства...
И я размахнулся, чтобы ударить.
– Погодите секунду!
– вскричал птицелов.
– Погодите, Сэм Пингль!
– Никогда я не был Сэмом Пинглем!
– в бешенстве заскрипел я зубами. Ошибаетесь..
Птицелов умоляюще сложил руки на груди.
– Уверяю, Пингль, это вы ошибаетесь. Боже мой, меня трудно узнать... Припомните доктора в Масатлане!
В замешательстве Я отступил назад.
– Что? Вы
Но птицелов грустно покачал головой.
– Нет...Я Вандок...
ОДИННАДЦАТАЯ ТЕТРАДЬ
Должен извиниться перед читателем моих записок за небольшое отступление, но я непременно должен рассказать о странных событиях, развернувшихся в это время в Эшуорфе. Они хорошо известны мне со слов действующих лиц, подтверждены многочисленными свидетелями, и сомневаться в их достоверности ни у кого нет оснований.
Госпитальные истории болезней, кажется, самый скучный род литературы. Однако официальные тетрадки, исписанные разнообразными почерками лечащих врачей я пестрящие вклейками температурных кривых, рентгенов
ских снимков и анализов, являются, как утверждал доктор Флит, наиболее драгоценными человеческими документами, ибо житейские драмы и комедии находят здесь наиболее объективное отражение. Правда, начальник эшуорфского полицейского бюро Фредсон держался того же мнения в отношении криминалистических протоколов, а стряпчий Сэйтон в отношении духовных завещаний. Но, кажется, доктор был ближе всех к истине. Часто встречаются, утверждал он, медицинские казусы, необычайность которых не исключает их полнейшей достоверности.
В одно прекрасное майское утро доктор Флит сидел в аптеке Орфи, завернув туда, чтобы получить причитающиеся ему деньги за пилюли от одышки. Эд только что успел откупорить бутылку содовой, чтобы вспрыснуть эту крошечную коммерческую операцию, как служанка эшуорфского судьи ураганом влетела в аптеку и сообщила, что почтенный служитель правосудия нуждается в экстренной медицинской помощи. Служанка торопила доктора и не могла толком рассказать никаких подробностей о болезни своего хозяина.
Ровно через две минуты доктор Флит спокойным шагом двигался к дому судьи. Он держал небольшой саквояж с инструментарием и размышлял, какой сюрприз преподнесла ему коварная природа и какую диагностическую задачу придется ему решать сейчас. Глупая служанка шла рядом, выпаливая по триста слов в секунду, и доктор мог только понять, что судья утром ушел в магистрат, но очень скоро возвратился оттуда. Войдя в дом, он проговорил: "О добрая Силли, не смотрите на меня", - и пробежал наверх в спальню, закрыв лицо носовым платком. Силли, по ее словам, никогда не была любопытна. Но на этот раз она подошла к дверям спальни, справедливо ожидая, что понадобятся ее услуги. И она не ошиблась. За дверью послышался звон разбиваемого стекла и крик судьи:
– Силли, где вы, черт возьми! Бегите к Флиту и приведите его немедленно, живого или мертвого! Скажите, что я захворал.
Поспешность не числилась в списке недостатков доктора Флита. Напротив, чем шумнее выражались просьбы спешить к пациенту, тем больше медлительного спокойствия приобретали манеры доктора.
И теперь, подойдя к дому судьи, доктор замедлил
шаг на ступеньках подъезда и прочитал знакомую карточку:
"Уислеи, главный судья Эшуорфа".
Силли распахнула дверь, и доктор перешагнул порог с тем выражением мрачной торжественности, которая присуща официальным лицам при исполнении ими обязанностей, не всегда доставляющих удовольствие присутствующим. Доктор в молчании снял свой черный цилиндр, носовым платком вытер вспотевшую лысину и вопросительно посмотрел на Силли. Она двинулась вперед, показывая путь и осторожно ступая на цыпочках, а не стуча каблуками, как обычно.