Приключения в шхерах

Чельгрен Юзеф

С каждым шагом Дундертак был все дальше от родного дома и все ближе к Стокгольму.

«Стокгольм!»

Слово было огромно. Дундертак тонул в нем, исчезал, перемалывался в порошок, и на свете больше не было и никогда не будет прежнего Дундертака.

Щелканье кнута, поскрипывание колес, неторопливые шаги быков все это было эхом лишь одного и того же слова: «Стокгольм — Стокгольм — Стокгольм».

Стокгольм — это гигантский водоворот людей, высоченные дома, лошади с повозками и повозки без лошадей. А в домах

окна над окнами, окна над окнами. И даже в самых верхних окнах люди. Люди везде — на улицах, на площадях, в лодках, теснящихся у причала вокруг лодки Дундертака.

Люди подходят и трогают рыбу, которую он продает на рынке, и спрашивают, сколько она стоит. Потом еще раз трогают, сжимают двумя пальцами спину и брюхо и открывают ей рот, чтобы убедиться, что рыба свежая и не подкрашена анилином. Потом осторожно приоткрывают кошелек и длинным жадным указательным пальцем перебирают мелочь.

Но вот продан последний килограмм — и Дундертак, выскоблив ящики, чистит и моет лодку, складывает снасть, прочищает фонари и наливает керосин. Он берет весла, отчаливает от пристани, выгребает на свободную воду и там вытаскивает из-под банок мачту со свернутым парусом. Придерживая мачту плечом, он ставит ее вертикально, всовывает в основание и закрепляет ванты. Но, прежде чем поставить парус, он выпускает из рубки Малыша. Потом пьет из термоса горячий кофе, закусывая бутербродами, а Малыш хрустит морковкой.

В городе зажигаются фонари, а в море почти совсем темно, и лодка тихонько покачивается на волнах от проходящих мимо буксиров. И, пока Дундертак пьет кофе и ест бутерброды, в городе зажигаются все новые фонари, и темную бухту опоясывает цепь ярких огней. Но вот все выпито и съедено, и Дундертак поднимает передний парус и ставит шпринтов под большим углом, потому что хочет поскорее добраться домой и привезти в кошельке деньги, вырученные за рыбу, которую он продал тем самым людям, что толпятся на улицах и площадях и живут друг у друга над головами в высоченных домах в огромном городе Стокгольме…

Медленно покачиваясь на ходу, тащится по дороге воз.

Вдруг где-то вдалеке залаяла собака. Отрывистый, резкий лай вдребезги разбил стеклянно-прозрачную тишину раннего сентябрьского утра.

Вальтер обнял Дундертака за плечи и притянул к себе, словно защищая от опасности.

Собака лаяла надрывно, не останавливаясь. И вдруг со стороны сарая за домом Большого Сундстрема раздался выстрел. Потом еще один. Дундертак зажмурился. Он ясно представил себе Большого Сундстрема, облокотившегося на мшистую изгородь около сарая для сена. Вот он скинул двустволку, вытряхнул пустые гильзы и быстра засунул две новые. Снова залаяла собака. И один за другим хлопнули еще два выстрела. После этого наступила тишина. И снова тишина. Тишина. Вальтер все еще держал руку на плече Дундертака, а Дундертак уткнулся носом в его бок. Он не смотрел, куда идет,

и, не поворачивая головы, напряженно прислушивался. Но кругом было тихо. Совершенно тихо. Ни лая, ни выстрелов. Большой Сундстрем всегда действовал наверняка. В сарае было четыре лисицы. Сундстрем стрелял четыре раза. Один выстрел — одна лиса. Еще некоторое время Дундертак шел, прижавшись к матросу и вслушиваясь в тишину. Тихо. Все произошло с быстротой молнии. Как только лиса выбегала из открытой двери сарая, она тут же падала замертво. Четыре лисицы — четыре выстрела. Первым выскочил, конечно, Белый Чулок. Фрейя узнала старого знакомого, это слышно было по ее возбужденному лаю. У Большого Сундстрема рука не дрогнула. Не в его привычках было ранить или увечить зверя. Если Большой Сундстрем брался за что-нибудь, он делал это как полагается.

Они прошли еще немного, и Вальтер убрал руку с плеча Дундертака.

— Ну вот и все, — сказал он. — Ты должен только радоваться. Теперь конец их заточению!

Пока Дундертак шел, прижавшись головой к Вальтеру, он не слышал ничего, кроме ружейной пальбы у пустого сарая. И он ничего не видел, потому что шел все время зажмурившись. Теперь он снова открыл глаза и уши. Впереди все так же равномерно покачивался воз с вещами. Дорога была подмерзшая и неровная. Колеса скрипели. Дундертак покидал шхеры. Малыша Христофора, не рожденного для жизни в больших городах, он оставил старику Серебряному, который как никто другой умел ладить с животными. А четырех лисиц пришлось пристрелить — Дундертак доверил это Большому Сундстрему. Парусная лодка была продана с молотка, румпель, должно быть, до сих пор торчит в двери на дозорной площадке замковой башни. Польский матрос Вальтер шагал рядом с Дундертаком. В кармане он нес черепаху Элизу, а фуражка на голове сидела задом наперед, точь-в-точь, как в тот день, когда он впервые вошел в их дом. Вальтер повернет ее козырьком вперед только тогда, когда путь его повернется домой, в Польшу.

Дундертак тоже повернул свою фуражку козырьком назад. Его путь тоже лежал далеко от родного дома.

Стоял чудесный сентябрьский день. В синей безоблачной вышине сияло солнце. На скошенных лугах тлели костры из опавшей листвы и сухих веток. Густой дым поднимался столбом к небу, было тихо и безветренно. Осины роняли в придорожную канаву последние пурпурные листья. На жухлой, траве лежала тонкая белая сетка изморози, а канавы были совсем сухие. Потом вошли в лес. Запахло хвоей и осенью. Над шершавым кукушкиным льном нависла глубокая тишина. Скоро примчится в шхеры красавица зима, в лесу зазвенит пила, потянутся подводы…

Выехав из леса, воз покатил дальше, мимо церкви, усадьбы и замка, к пароходной пристани, где уже стоял пароход, пуская из белой трубы черные кольца дыма.

Так Симон Дундертак против своей воли попал в Стокгольм.