Приключения Вернера Хольта. Возвращение
Шрифт:
Коммерции советник повернулся к двери. Глубокие морщины залегли у него на лбу.
— Выспись хорошенько, — сказал он, тяжело переводя дыхание, как будто спокойный, дружелюбный тон стоил ему физического напряжения. — Я постараюсь объективно взвесить то, что ты мне сказал. Я готов все сделать, чтобы найти приемлемое для тебя решение. Мы еще потолкуем. — С этим он закрыл за собой дверь.
Хольт неподвижно стоял среди комнаты. Да, он вернется к отцу, пусть даже это будет его Каноссой. И он стал думать о Гундель, трезво, рассудительно, без иллюзий. Потом лег в постель. И так сильно было в нем чувство освобождения и обретенной уверенности, что он сразу же уснул.
Будильник пробудил Хольта от глубокого, целительного
Все то, что подарил ему коммерции советник — башмаки, рубашки, белье, — он оставлял здесь. Костюмы повесил в шкаф, надел свой старенький свитер, шнурованные башмаки, подбитые гвоздями, и перекрашенный френч. А затем свернул плащ-палатку и натянул тулуп.
Он нашел Бригитту в кухне. Дамы еще утром уехали куда-то с братом, но когда Хольт собирался уже проститься с Бригиттой, кто-то открыл входную дверь, и обе вошли в прихожую. Тетя Марианна не позволила себе произнести ни слова в присутствии Бригитты; она ограничилась тем, что показала зубы в бессмысленной улыбке, и, прямая, деревянная, поднялась наверх.
Хольт остался один на один с матерью. В эту минуту, собираясь покинуть ее навсегда, он внезапно, после многолетнего отчуждения, почувствовал всю значимость слова, невольно сорвавшегося с его губ: «Мама!»
Услышав это обращение, фрау Хольт, кутавшаяся в серебристо-серую каракульчовую шубку, устремила на него серьезный и глубокий взгляд, но тут же повернулась и наклонилась, чтобы ласково потрепать пуделей, опрометью бросившихся ей навстречу. С щемящей грустью следил Хольт за тем, как она подошла к зеркалу, сняла шляпу и поправила прическу.
— Я должна поговорить с тобой, — сказала фрау Хольт и, не дожидаясь ответа, направилась в гостиную. Включив торшер, она позвонила горничной и скинула ей на руки шубу. — Чаю! — приказала она. И ласково кивнула сыну. — Что же ты не раздеваешься? Сними тулуп и садись!
Он послушно снял тулуп и бросил его на ручку кресла. А потом стал в полутень, отбрасываемую торшером. Он казался себе слабым и беспомощным. Тщетно боролся он с этим унизительным чувством. Бригитта вкатила в гостиную чайный столик. Усевшись на диван, фрау Хольт отпустила ее кивком, а затем налила — сначала сыну, а потом себе — горячего чаю с ромом. Несмотря на повторное приглашение, Хольт продолжал стоять.
— Пусть тебя не беспокоит эта история, — начала фрау Хольт в тоне непринужденной, но тщательно рассчитанной светской болтовни, между тем как оба пуделя вскочили к ней на диван. — У Франца достаточный вес в обществе, чтобы сгладить все эти маленькие неприятности. Ты произвел прекрасное впечатление, тебе все простится. А потому, — и она слегка приподняла левую руку, — не следует воспринимать этот эпизод трагически и придавать ему значение. Стараниями Франца вся эта история, — тут ее присогнутая в локте рука, завершив плавный полукруг над спиной пуделя, зарылась в его шерсть, — будет забыта. — Новый кивок в сторону Хольта. — Что до наших с тобой дел, то тебе вовсе не нужно угрожать своим отъездом, чтобы добиться известной независимости. Неужели ты думаешь, что я стану мешать моему единственному мальчику устроить жизнь по собственному вкусу? Напротив! Не сомневайся в моем великодушии. Выслушай, что я хочу тебе предложить. Но садись же и выпей наконец свой чай, прежде чем он остынет.
Хольт повиновался. Он сел. Он был озадачен. Неужели она ничего не понимает? Однако слова «моему единственному мальчику» разбередили в нем давно оставленную надежду. Разве не тосковал он всегда о привязанности и любви? Но пока в нем боролись противоречивые чувства, он не переставал видеть перед собой истинную Доротею Хольт; прямая и стройная, в сознании своей совершенной красоты, она сидела на диване между обоими пуделями — с улыбкой, почти естественной и разве только чуть слащавой, с точностью до одного миллиметра
Хольт маленькими глотками прихлебывал горячий чай. Трещина пролегла через мир. Но должна ли она разделить два существа, когда-то связанные самыми сокровенными узами: мать и сына? Хольт перебирал запомнившиеся ему слова из книг, говорящие о материнстве. Так, у Вихерта: «Без матери нет вечности…» Но эти воспоминания неизбежно потянули за собой пресловутое «Евангелие женщины» и весь прочий арсенал душещипательной невнятицы.
Он отставил чашку. Отогнал эти мысли. Перед ним его мать; надо протянуть ей руку — и он сказал с неподдельной теплотой:
— Поверь, если я ухожу, то это не связано с тобой. Никоим образом! Ведь ты моя мать!
— Вот видишь! — сказала фрау Хольт с торжеством и со всей возможной для нее ласковостью. — Я так и знала; единственное, что нам нужно, это свободная минутка для откровенного разговора. — Она все еще почесывала шею пуделя. — Франц после разговора с тобой кое-что мне подсказал. Существо вашей беседы меня не интересует. Мировые проблемы — дело мужчин. Мне же надо решать практические вопросы. Франц обещал мне свою поддержку. Переход от бесшабашного солдатского житья к упорядоченным формам жизни дается тебе не без труда. Что ж, я готова пойти тебе навстречу. Нет смысла сразу сажать тебя за парту. Поживи с год на полной свободе! Ты чувствуешь себя в обществе чужим? Избегай его на первых порах! Тебя, по-видимому, тяготит Марианна, но никто и не навязывает тебе совместную жизнь! Больше всего тебе нужна свобода передвижения. Франц попросит для тебя у Карла полный комплект покрышек, ты сможешь пользоваться нашим маленьким «форд-эйфелем» — разумеется, не слишком приятно зависеть от любезности знакомых.
Хольт не понимал, о чем она говорит, приходилось точно с иностранного переводить смысл ее слов на язык его собственных мыслей. Он совсем растерялся. Мать пристально следила за ним.
— Хочешь — живи с нами, хочешь — без нас. Чтобы ты чувствовал себя независимым, Франц дает тебе в пользование свой домик в Дорстер-Дикзанде. Переезжай туда хоть сейчас — на долгий или на короткий срок, как вздумаешь. Топливом Франц тебя обеспечит. — Тон у фрау Хольт заметно менялся, точно она подбиралась к какой-то скрытой цели. — Все наши знакомые проводят в Дикзанде субботу и воскресенье. Теперь, с окончанием войны, там снова закипит жизнь. Многие уезжают туда задолго до начала сезона и живут все лето, до осенних штормов. Между прочим, и фрау Тредеборн с дочерьми.
Хольт улыбнулся.
— Если же общество тебя не привлекает, — спохватилась фрау Хольт, — живи отшельником, дядин домик стоит на отшибе. Уже с ранней весны займешься греблей и рыбной ловлей. А поскольку Марианне с ее устаревшими взглядами трудно привыкнуть к нашим современным понятиям, мы обойдемся — хотя бы и на долгое время — услугами экономки Франца, пусть Бригитта ведет твое хозяйство в Дикзанде.
Хольт больше не улыбался. Смущенная его взглядом, фрау Хольт прикусила язычок. Хольт поднялся, надел тулуп, перебросил через плечо плащ-палатку… И этот сон кончился… Трещина пролегла в мире, и никаким сыновним чувствам ее не сровнять. Склониться перед такой матерью — значит склониться перед ее взглядами. Уважение, почитание, детская привязанность… Хольт подумал об отце. Теперь ему открылось, что в наше время единственное достойное почитания — это воля стать другим, отказ от прошлого, стремление изжить свои ошибки и предрассудки. И если написано: чти отца и мать, то над этой писаной заповедью главенствует неписаное требование к отцам и матерям — заслужить почитание детей достойной уважения жизнью.